Питер Рубенс. Портрет Елены Фоурмен с сыном И под золотом скрыть большие темные пятна; Есть благородная страсть и стремленье высокое духа, Можно богатство не чтить! Ведь легко с добром расстаются Те, кто отважен, и мудр, и над всем стоит от рожденья. Славься, доблесть мужей! Тот, кому самого себя хватит, Нужды не знает ни в чем. Пусть кузнец я по воле фортуны, — Буду и тем богат, что есть дело в руках, и вдобавок Буду своих трудов господином, свободным и вольным, Сим па своем челноке и гребец, и кормчий, и мачта. Мантию даст мне судьба — значит, суд мне даст подопечных; А уж иной и не нужно толпы: любой, кто разумен, Жилой ее золотой назовет. Чего еще нужно? Руки ль усердны, язык ли — сидеть без дела не буду И не придется ни праздно хиреть, ни денно и нощно Мыкать заботы. К тому ж холостяк — над собою хозяина Мне ль бояться бровей насупленных, ругани, криков, А иногда и туфли жены? Мне ль таскать за собою, Где б ни бродил я, потомство мое — недоносков-уродцев? Ночью украдкой мой раб не трясет ли постели служанки, Не наградит ли мой дом, всем па смех, внезапным приплодом, Дела мне нет. И еще (хоть и колет горькая правда Людям глаза, я скажу обо всем) не придется мне втайне Мучиться, вдруг обнаружив, что тихо стоит под окошком Сводник: ведь любит всегда жена потемки ночные, Кинфии свет для нее дороже Фебова света. Да, я не буду без сна ворочаться в потной постели, Соображая в уме, какой ее смял соблазнитель, Кто семенами своими успел мое поле засеять, Подозревая не зря, что, едва отлучусь я, к приезду Амфитрионов убор меня ждет — ветвистые рожки. Полно! Уж я накормил сатирой досыта сатиров! Что это, боги?! Ужель у меня на лбу зачесалось? ИЕРЕМИАС ДЕ ДЕККЕР МОЙ ПЕРВЫЙ ДЕНЬ Тебе ли посвятить начало песнопений, О первое звено в цепи моих мгновений? Ты первым — первый день — явил мне божий свет, И я твоим лучом впервые был согрет. Увы! и в том луче мучение лучилось, Которое с тех пор со мной не разлучилось; Ты даровал мне жизнь, но это спорный дар: Смех утром, слезы днем, а вечером — кошмар. Ты даровал мне жизнь, но я ее растрачу Скорее, чем пойму, что в этой жизни значу, Зачем она дана, зачем я отдан ей И как мне с нею быть, ступив в юдоль скорбей. Печалуюсь хожу в любую годовщину. Печалуюсь хожу, но лишь наполовину: Чем больше годовщин, тем ближе мой конец,— И следующий дар готовит мне творец. МОЙ ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ День черный, день черней, чем ночь, черней, чем тьма, Слепой, безглазый, беспросветный, непроглядный; Умолкнет голос мой, ненужный и надсадный, И полетит молва, заразна, как чума, О том, что я исчез, блажь слабого ума, Что я, забыт людьми, лежу в могиле хладной, Что выпал навсегда мне жребий беспощадный И все мои дела, как нищая сума, Ничтожны… Черный день, я знаю, ты в дороге. Куда же ты спешишь, о дьявол быстроногий? Помедли хоть чуть-чуть! Присядь передохнуть! А я живу, как жил, — с расчетом лишь на вечность,— Люблю свои стихи, люблю свою беспечность И, день, тебя не жду — хоть завтрашним ты будь. ПАМЯТИ БРАТА МОЕГО ОТЦА Несчитано потерь пришлось на этот год! Не в плакальщики ль мне присяжные наняться? Да и моей душе не время ли подняться, За близкими вослед, в печальнейший полет? Но не был никогда столь тягостен уход, Но не было потерь, что с этою сравнятся; Когда и кровь одна, и души породнятся, Разлука тяжелей и смерть вдвойне гнетет. Ты, смерть, видна во всем: и в этих жестких складках В углах немого рта, и в этих, ныне гладких, Расчесанных навек, кудрявых волосах. Я вижу мертвеца на этой страшной тризне, Я вижу мертвеца, что мне дороже жизни, И смерть свою ищу в стихах и в зеркалах. ЕЕ СМЕРТЬ И, будет вам, глаза, — иль вытечете сами! Плотиной тяжких век переградите путь Потоку черных слез на щеки и на грудь, Простившись навсегда с прекрасными очами, В которых мрак был днем и ясный свет ночами, В которых боль моя любила утонуть, В которых мой восторг обрел святую суть, В которых доброта зажгла живое пламя. О! неужели та, что мой унылый взгляд Умела отвратить от бедствий и утрат, Сама решила стать моею вечной мукой? Нет! я прочел в ее мертвеющих очах: «Не плачь, мой бедный друг, теряя жалкий прах. Душа моя с тобой — Христос тому порукой!» ВИЛЛЕМ ГОДСХАЛК ВАН ФОККЕНБРОХ * * * Предположить, что мной благой удел заслужен, Что ночь души моей — зарей освещена, Что в карточной игре с темна и до темна Выигрываю я дукатов сотни дюжин; Понять, что кошелек деньгами перегружен, Что кредиторам я долги вернул сполна, Что много в погребе французского вина И можно звать друзей, когда хочу, на ужин; Спешить, как некогда, побыть наедине С божественной Климен, не изменявшей мне, — О чем по временам я думаю со вздохом,— Иль, благосклонности добившись у Катрин, Забыться в радости хотя на миг один — Вот все, чего вовек не будет с Фоккенброхом. |
