ФРАНСИСКО ДЕ КЕВЕДО НА ТОГО ЖЕ ГОНГОРУ Брат Гонгора, из года в год все то ж: бог побоку, за церковь — дом игорный, священник сонный, а игрок проворный, игра большая, веры ни на грош. Ты не поклоны бьешь, а карту бьешь, не требник теребишь, ругатель вздорный, а те же карты, христьянин притворный, тебя влечет не служба, а картеж. Твою обнюхав музу через силу,— могильщики поставят нечто вроде доски надгробной в пору похорон: «Здесь капеллан трефовый лег в могилу, родился в Кордове, почил в Колоде, и с картою козырной погребен». РЕПЛИКА КЕВЕДО ДОНУ ЛУИСУ ДЕ ГОНГОРЕ Сатиры ваши, трубные стишата, дошли, бедовый кордовец, до нас— друзья мне принесли в недобрый час творений ваших кипы в два обхвата. Наверное, у вас ума палата, раз их коснулось столько рук и глаз, хоть и замечу, что грязца как раз вся стерлась, не достигнув адресата. Я не решился их читать, страшась не остроты, — нужна была отвага, чтобы руками трогать вашу грязь. Но стерлась грязь, и я почту за благо, когда мою чувствительную часть сия обслужит чистая бумага. ЭПИГРАММА НА ГОНГОРУ Я слышал, будто дон Луисом написан на меня сонет: сонет, быть может, и написан, но разве рождено на свет то, что постигнуть мочи нет? Иных и черт не разберет, напишут что-нибудь — и вот себя поэтами считают. Увы, еще не пишет тот, кто пишет то, что не читают. ЛИКОВАНИЕ ДУШИ, ПЛЫВУЩЕЙ ПО ЗОЛОТЫМ ВОЛНАМ ВОЛОС ВОЗЛЮБЛЕННОЙ ЛИСИ По золоту клубящихся волос плыву, сражаясь с пламенной пучиной, слепым рабом твоей красы невинной, твоих на волю выпущенных кос. Леандром новым в огненный хаос бросаюсь, опаленный гривой львиной. Икар, довольный славною кончиной,— я крылья в золотой пожар понес! Как Феникс, чьи надежды стали прахом, наперекор сомнениям и страхам, из пепла я живым хотел бы встать. Бедняк, разбогатевший небывало, Мидас, познавший горести Тантала, Тантал — Мидасу глупому под стать. ПОСТОЯНСТВО В ЛЮБВИ ПОСЛЕ СМЕРТИ Пусть веки мне сомкнет последний сон, Лишив меня сиянья небосвода, И пусть душе желанную свободу В блаженный час навек подарит он. Мне не забыть и за чертой времен В огне и муке прожитые годы, И пламень мой сквозь ледяные воды Пройдет, презрев суровый их закон. Душа, покорная верховной воле, Кровь, страстью пламеневшая безмерной, Земной состав, дотла испепеленный Избавятся от плоти, не от боли; В персть перейдут, но будут перстью верной; Развеются во прах, но прах влюбленный. ПРИМЕР ТОГО, КАК ВСЕ ВОКРУГ ГОВОРИТ О СМЕРТИ Я стены оглядел земли родной, которые распались постепенно, их утомила лет неспешных смена, и доблесть их давно в поре иной. Я в поле вышел: реки выпил зной, сбежавшие из ледяного плена, и жалко ропщет стадо среди тлена в горах, чьи тени застят свет денной. Я в дом вошел: он обветшал, бедняга, и комната — вся в рухляди и хламе, и посох высох, стал старей стократ, от дряхлости совсем погнулась шпага, и что бы я ни вопросил глазами — все вещи лишь о смерти говорят. О ВСЕСИЛИИ ВРЕМЕНИ И НЕУМОЛИМОСТИ СМЕРТИ О жизнь моя, мне душу леденя, Как ты скользишь из рук! И нет преграды Шагам твоим, о смерть! Ты без пощады Неслышною стопой сотрешь меня. Ты наступаешь, молодость тесня, Все туже с каждым днем кольцо осады, Все ближе тень кладбищенской ограды, Отлет последнего земного дня. Жить, умирая, — горше нет удела: Торопит новый день моя мечта, Но с каждым днем мое стареет тело… И каждый миг — могильная плита Над кем-то, кто уже достиг предела,— Мне говорит, что жизнь — тлен и тщета. О ДЕЛИКАТНОСТИ, С КОЕЙ ПРИХОДИТ СМЕРТЬ, ПОЛАГАЯ УВЕРИТЬСЯ В УМЕСТНОСТИ СВОЕГО ПРИХОДА, ДАБЫ РАСПОРЯДИТЬСЯ ЭТИМ Уже мой смертный день звучит во мне манящим и пугающим призывом, и час последний сумраком тоскливым распространяется в моем окне. Но если смерть — покой в нежнейшем сне, и счесть ее участие учтивым,— зачем бледнеть перед ее наплывом? Нет, не печаль, а нега в этом дне. К чему страшиться вкрадчивого шага той, что приходит вызволить из плена дух, изнуренный нищетой земной? Прииди званной вестницею блага, не проклята — стократ благословенна, открой мне вечность, век похитив мой. |
