И ты изменила И ты изменила, Не черной изменой, Но быстрою смертью своей красоты. Ушла, как светило, Развеялась пеной, Померкла, как песня, во мгле пустоты. Цветы, расцветая, Немой красотою Приветствуют Вечность и вянут во сне. И пыль золотая Летит над водою, И тает и тонет в чужой глубине. Я жаждал слиянья, С лучом откровенья, Созвучия встречи с бессмертной душой. Но нет обаянья, Погасло мгновенье, И смертному смертный – навеки чужой. К Шелли
Мой лучший брат, мой светлый гений, С тобою слился я в одно. Меж нами цепь одних мучений, Одних небесных заблуждений Всегда лучистое звено. И я, как ты, люблю равнины Безбрежных стонущих морей, И я с душою андрогины, Нежней, чем лилия долины, Живу как тень среди людей. И я, как свет, вскормленный тучей, Блистаю вспышкой золотой. И мне открыт аккорд певучий Неумирающих созвучий, Рожденных вечной Красотой. Кошмары Потому что печаль, как безглазый кошмар нависла над его существом... Шелли Узорное окно На бледно-лазурном стекле Расписаны ярко узоры. Цветы наклонились к земле, Скала убегает к скале, И видно, как дремлют во мгле Далекие снежные горы. Но что за высоким окном Горит нерассказанным сном, И краски сливает в узоры? Не дышит ли там Красота В мерцании мира и лени? Всхожу, и бледнеет мечта, К печали ведет высота, За ярким окном пустота, — Меня обманули ступени Все дремлет в немой полумгле, И только на мертвом стекле Играют бездушные тени. Пройдут века веков Пройдут века веков, толпы тысячелетий, Как туча саранчи, с собой несущей смерть, И в быстром ропоте испуганных столетий До горького конца пребудет та же твердь, — Немая, мертвая, отвергнутая Богом, Живущим далеко в беззвездных небесах, В дыханьи Вечности, за гранью, за порогом Всего понятного, горящего в словах. Всегда холодная, пустыня звезд над нами Останется чужой до горького конца, Когда она падет кометными огнями, Как брызги слез немых с печального лица. Вещий сон Сонет Как вещий сон волшебника-Халдея, В моей душе стоит одна мечта. Пустыня Мира дремлет, холодея, В Пустыне Мира дремлет Красота. От снежных гор с высокого хребта Гигантская восходит орхидея, Над ней отравой дышит пустота, И гаснут звезды, в сумраке редея. Лазурный свод безбрежен и глубок, Но в глубь его зловеще-тусклым взглядом Глядит – глядит чудовищный цветок, Взлелеянный желаньем, полный ядом, И далеко – теснит немой простор Оплоты Мира, глыбы мертвых гор. «Бог не помнит их...» В тусклом беззвучном Шеоле Дремлют без снов рефаимы, Тени умерших на воле, Мертвой неволей хранимы. Память склонилась у входа, К темной стене припадая. Нет им ни часа, ни года, Нет им призывов Шаддая. В черной подземной пустыне Мертвые спят караваны, Спят вековые твердыни, Богом забытые страны. Сфинкс Среди песков пустыни вековой, Безмолвный Сфинкс царит на фоне ночи, В лучах Луны гигантской головой Встает, растет, – глядят, не видя, очи. С отчаяньем живого мертвеца, Воскресшего в безвременной могиле, Здесь бился раб, томился без конца, — Рабы кошмар в граните воплотили. И замысел чудовищной мечты, Средь Вечности, всегда однообразной, Восстал как враг обычной красоты, Как сон, слепой, немой, и безобразный. В час вечерний Зачем в названьи звезд отравленные звуки, — Змея, и Скорпион, и Гидра, и Весы? – О, друг мой, в царстве звезд все та же боль разлуки, Там так же тягостны мгновенья и часы. О, друг мой, плачущий со мною в час вечерний, И там, как здесь, царит Судьбы неправый суд, Змеей мерцает ложь, и гидра жгучих терний — Отплата мрачная за радости минут. И потому теперь в туманности Эфира Рассыпались огни безвременной росы, И дышат в темноте, дрожат над болью Мира — Змея, и Скорпион, и Гидра, и Весы. |
