Когда я спал, ко мне явился Дьявол,

И говорит: «Я сделал все, что мог:

Искателем в морях безвестных плавал, —

Как пилигрим, в пустынях мял песок,

Ходил по тюрьмам, избам, и больницам,

Все выполнил – и мой окончен срок».

И мыслям как поющим внемля птицам,

Я вопросил: «Ну, что же? Отыскал?»

Но был он как-то странно бледнолицым.

Из двух, друг в друга смотрящих зеркал,

Глядели тени комнаты застывшей,

Круг Месяца в окно из них сверкал.

И Дьявол, бледный облик свой склонивши,

Стоял как некий бог, и зеркала

Тот лик зажгли, двукратно повторивши.

Я чувствовал, что мгла кругом жила,

Во мне конец с началом были слиты,

И ночь была волнующе светла.

Вокруг окна, волшебно перевиты,

Качались виноградные листы,

Под Месяцем как будто кем забыты.

Предавшись чарам этой красоты,

Какой-то мир увидел я впервые,

И говорю: «Ну, что же? Я и ты —

Все ты, да я, да ты: полуживые,

Мы тянемся, мы думаем, мы ждем.

Куда ж влекут нас цели роковые?»

И он сказал: «Назначенным путем,

Я проходил по царственным озерам,

Смотрел, как травы стынут подо льдом.

Я шел болотом, лугом, полем, бором,

Бросался диким коршуном со скал,

Вникал во все меняющимся взором».

И я спросил: «Ну, что же? Отыскал?»

Но был он неизменно бледнолицым,

И дрогнул лик его меж двух зеркал.

Зарницы так ответствуют зарницам.

«Что ж дальше?» И ответил Дьявол мне:

«Я путь направил к сказочным столицам.

Там бледны все, там молятся Луне.

На всех телах там пышные одежды.

Кругом – вода. Волна поет волне.

Меж снов припоминаний и надежды,

Алеют и целуются уста,

Сжимаются от сладострастья вежды.

От века и до века – красота,

Волшебницы подобные тигрицам,

Там ласки, мысли, звуки, и цвета».

И предан снам, их стройным вереницам,

Воскликнул я: «Ну, что же, отыскал?»

Но Дьявол оставался бледнолицым!

Из двух, друг в друга смотрящих, зеркал

Глядели сонмы призраков сплетенных,

Как бы внезапно стихнувший кагал.

Все тот же образ, полный дум бессонных,

Дробился там, в зеркальности, на дне,

Меняясь в сочетаньях повторенных.

Сомнамбулы тянулись к вышине,

И каждый дух похож был на другого,

Все вместе стыли в лунном полусне.

И к Дьяволу я обратился снова,

В четвертый раз, и даже до семи:

«Что ж, отыскал?» Но он молчал сурово.

Умея обращаться со зверьми,

Я поманил царя мечты бессонной:

«Ты хочешь душу взять мою? Возьми».

Но он стоял как некий бог, склоненный,

И явственно увидел я, что он,

Весь белый, весь луною озаренный —

Был снизу черной тенью повторен.

Увидев этот ужас раздвоений,

Я простонал: «Уйди, хамелеон!

Уйди, бродяга, полный изменений,

Ты, между всех горящий блеском сил,

Бессильный от твоей сокрыться тени!»

И страх меня смертельный пробудил.

Высоко на парижской Notre Dame

Красуются жестокие химеры.

Они умно уселись по местам.

В беспутстве соблюдая чувство меры,

И гнусность доведя до красоты,

Они могли бы нам являть примеры.

Лазурный фон небесной пустоты

Обогащен красою их несходства,

Господством в каждой – собственной черты.

Святых легко смешаешь, а уродство

Всегда фигурно, личность в нем видна,

В чем явное пороков превосходство.

Но общность между ними есть одна:

Как крючья вопросительного знака,

У всех химер изогнута спина.

Скептически произрастенья мрака,

Шпионски-выжидательны они,

Как мародеры возле бивуака.

Не получив ответа искони,

И чуждые голубоглазья веры,

Сидят архитектурные слепни, —

Односторонне-зрячие химеры,

Задумались над крышами домов,

Как на море уродливые шхеры.

Вкруг Церкви, этой высшей из основ,

Враждебным станом выстроились зданья,

Берлоги тьмы, уют распутных снов, —

И Церковь, осудивши те мечтанья

Сердец, обросших грубой тканью мха,

Развратный хаос в мире созиданья, —

Где дышит ядом каждая кроха, —

Воздвигла слепок мерзости звериной,

Зеркальный лик поклонников греха.

Но меж людей, быть может, я единый

В глубокий смысл чудовищ тех проник,

Всегда иное чуя за картиной.

Привет тебе, отшедший мои двойник,

Создатель этих двойственных видений.

Я в стих влагаю твой скульптурный крик.

Привет вам, сонмы страшных заблуждений!

Ты – гений сводни, дух единорог,

Сподручник жадный ведьмовских радений.

Гермафродит, глядящий на порок,

Ты жабу давишь в пытке дум бессонных,

Весь мир ты развратил бы, если б мог.

Концы ушей, продленно-заостренных,

Стоят, как бы заслышавши вдали

Протяжный гул тобою соблазненных.

Колдуний новых жабы привели.

Но ты уж слышишь ропот осужденья,

Для вас костры свирепые зажгли.

И ты, заклятый враг деторожденья,

Колдунья с птицей, демоны-враги,

Препоны для простого наслажденья!

Твое лицо – зловещий лик Яги,

Нагие десна алчны и беззубы,

Твоя рука имеет вид ноги,

Твои черты безжалостные грубы,

Застыли пряди каменных волос,

Не знали поцелуев эти губы, —

Не ведали глаза химеры слез,

И шерстью, точно сорною травою,

Твой хищный стан уродливо оброс.

Как вестник твой, крича, перед тобою

Стервятник омерзительный сидит,

Покрытый вместо перьев чешуею.

В его когтях какой-то зверь хрустит,

Но как ни гнусен вестник твой ужасный,

Ты более чудовищна на вид.

И оба вы судьбе своей подвластны,

Одна мечта на вас наводит лоск,

Единый гений, жесткий и бесстрастный.

Как сжат печатью вдавленною воск,

Так лоб у вас, наклонно убегая,

К убийству дух направил, сжавши мозг.

И ты еще, уродина другая,

Орангутанг и жалкий идиот,

Ты скорчился, в тоске изнемогая.

Убогий демон, выродок, и скот,

Герой мечты безумного Эдгара,

Зачатой в этом мире в черный год.

В тебе инстинкт горел огнем пожара,

И ты двух женщин подло умертвил,

Но в цвете крови странная есть чара.

Тебя нежданный ужас подавил,

И ты бежал на этот Дом Видений,

Беспомощный палач, лишенный сил.

Вы, дьяволы любовных наслаждений,

Как много в вас отверженной мечты.

Один как ангел, с крыльями... О, гений!

Зачем в беспутном пире срамоты,

Для сладости обманчивого часа,

Принизился до мелких тварей ты!

Твое лицо – бесстыдная гримаса,

Ты нагло манишь, высунув язык, —

Усталых ласк приправа и прикраса.

Ты знаешь, как продлить тягучий миг,

Ты, с холеными женскими руками,

Любовь умом обманывать привык.

Другой наглец, с кошачьими зрачками,

Над Городом Безумия склонясь,

Всем обликом хохочет над врагами.

Он гибок, сладострастен, и как раз

В объятьи насмерть с хохотом удавит,

Как змей вкруг тела нежного виясь.

Еще другой, всего превыше ставит

Блаженство в щель чужую заглянуть,

Глядит, дрожит, и грязный рот слюнявит.

Еще, с лицом козла, ввалилась грудь,

Глаза глубоко всажены в орбиты,

Сумел он весь в распутстве потонуть.

Вы разны все, и все вы стройно слиты,

Вы все незримой сетью сплетены,

Равно в семье единой имениты.

Но всех прекрасней в свите Сатаны,

Слияние ума и лицемерья,

Волшебный образ некоей жены.

Она венец и вместе с тем преддверье,

Карикатура ей изжитых дум,

Крылатый коршун, выщипавший перья.

Взамену чувств у ней остался ум,

Она ханжа в отшельнической рясе,

Иссохший монастырский толстосум.

Застывши в иронической гримасе,

Она как бы блюдет их всех кругом.

Ирония прилична в свинопасе.

И все они венчают – Божий Дом!