Земля научает глядеть – глубоко, глубоко,

Телесные дремлют глаза, незримое светится око.

Пугаясь, глядит

На тайну земную.

Земля между тем говорит: —

Ликуй – я ликую.

Гляди пред собой,

Есть голос в веселом сегодня, как голос есть

в темном вчера.

Подпочва во впадине озера – глина, рухляк, перегной,

Но это поверхностный слой: —

Там дно, а над дном глубина, а. над глубью

волна за волной.

И зыбится вечно игра

Хрусталя, бриллиантов, сапфира, жемчугов, янтарей,

серебра,

Порождаемых Воздухом, Солнцем, и Луной,

и Землей, и Водой.

Слушай! Пора!

Будь – молодой!

Все на Земле – в переменах, слагай же черту

за чертой.

Мысли сверкают,

Память жива,

Звучны слова.

Дни убегают, —

Есть острова.

Глубочайшие впадины синих морей

Неизменно вблизи островов залегают.

Будь душою своей —

Как они,

Те, что двойственность в слитность слагают,

Ночи и дни,

Мрак и огни.

Мысли сверкают,

Память жива.

Не позабудь острова.

В дикой пустыне, над пропастью вод,

Нежный оазис цветет и цветет

Сном золотым

Нежит игра.

Нынче – как дым —

Станет вчера.

Духом святым,

Будь молодым.

Время! Скорее! Пора!

Слышу я, слышу твой голос, Земля молодая,

Слышно и видно мне все: я – как ты.

Слышу, как дышат ночные цветы,

Вижу, как травка дрожит, расцветая.

Только мне страшно какой-то внезапной в душе пустоты.

Что же мне в том, что возникнут черты?

То, что люблю я, бежит, пропадая.

Звучен твой голос, Земля молодая,

Ты многоцветна навек.

Вижу я цвет твой и тайные взоры,

Слышу я стройные струнные хоры,

Голос подземных и солнечных рек, —

Только мне страшно, что рвутся узоры,

Страшно, Земля, мне, ведь я Человек.

Что ж мне озера, и Море, и горы?

Вечно ли буду с одною мечтой!

Юноша страшен, когда он седой.

Явственно с горного склона я

Вижу, что ты

Не только зеленая.

В пурпур так часто ты любишь рядить

Нежность своей красоты,

Красную в ткани проводишь ты нить.

Ты предстаешь мне как темная, жадная,

И неоглядная,

Страшно огромная, с этими взрывами скрытых

огней,

Вся еще только – намек и рождение,

Вся – заблуждение

Быстрых людей и зверей,

Вся еще – алчность и крики незнания,

Непонимание,

Бешенство дней и безумство ночей,

Только сгорание, только канун просветления,

Еле намеченный стих песнопения

Блесков святых откровения,

С царством такого блаженства, где стон

не раздастся ничей.

Да, я помню, да, я знаю запах пороха и дыма,

Да, я видел слишком ясно: – Смерть как Жизнь

непобедима.

Вот, столкнулась груда с грудой, туча с тучей

саранчи,

Отвратительное чудо, ослепительны мечи.

Человек на человека, ужас бешеной погони.

Почва взрыта, стук копыта, мчатся люди, мчатся

кони,

И под тяжестью орудий, и под яростью копыт,

Звук хрустенья, дышат люди, счастлив, кто

совсем убит.

Запах пороха и крови, запах пушечного мяса,

Изуродованных мертвых сумасшедшая гримаса.

Новой жертвой возникают для чудовищных бойниц

Вереницы пыльных, грязных, безобразных, потных

лиц.

О, конечно, есть отрада в этом страхе, в этом

зное: —

Благородство безрассудных, в смерти светлые герои.

Но за ними, в душном дыме, пал за темным

рядом ряд

Против воли в этой бойне умирающих солдат.

Добиванье недобитых, расстрелянье дезертира, —

На такой меня зовешь ты праздник радостного пира?

О, Земля, я слышу стоны оскверненных дев и жен,

Побежден мой враг заклятый, но победой Я сражен.

Помню помню – и другое. Ночь. Неаполь. Сон

счастливый.

Как же все переменилось? Люди стали смертной нивой.

Отвратительно красивый отблеск лавы клокотал,

Точно чем-то был подделан между этих черных

скал

В страшной жидкости кипела точно чуждая прикраса,

Как разорванное тело, как растерзанное мясо.

Точно пиния вздымался расползающийся пар,

Накоплялся и взметался ужасающий пожар.

Красный, серый, темно-серый, белый пар, а снизу

лава —

Так чудовищный Везувий забавлялся величаво

Изверженье, изверженье, в самом слове ужас есть,

В нем уродливость намеков, всех оттенков

нам не счесть.

В нем размах, и пьяность, рьяность огневого

водопада,

Убедительность потока, отвратительность распада.

Там в одной спаленной груде звери, люди, и дома,

Пепел, более губящий, чем Азийская чума

Свет искусства, слово мысли, губы в первом

поцелуе,

Замели, сожгли, застигли лавно-пепельные струи.

Ненасытного удава звенья сжали целый мир,

Здесь хозяин пьяный – Лава, будут помнить этот

пир.