– Умная?

– Редкую птицу себе племянничек приглядел. И собой хороша, хоть до тебя ей и далеко, и неглупа. Себя понимает, уважительна и рассудительна. Пока я с ее батюшкой разговаривал, человек мой по подворью погулял. С холопами поговорил, со слугами. Все про боярышню Устинью только хорошее говорят. Не гневлива она, не криклива. Но коли скажет, то надобно слушаться. Она и объяснит, что делать надобно, и зачем – тоже объяснит. И сама руки замарать не побоится. За нянькой своей ухаживала, к черной работе приучена.

– Это хорошо.

– Гордость в ней есть. А вот нелепой гордыни и в помине нет. Прислушаться к разумным речам она завсегда готова.

– Не будет она Фёдора под себя гнуть?

– Будет, Любавушка. Обязательно будет, потому как она сильнее. Но если вы договоритесь… преград вам никаких не будет.

– Надобно и мне будет посмотреть на нее.

– Обязательно. Я с ней поговорил. Знаешь, о чем она меня попросила?

– О чем?

– Взять ее сестру на отбор. Только не в невесты царевичевы, а просто подружкой ее. Спутницей.

– Умно́.

– И Фёдору просила передать, что всем он хорош, но она себя до брака блюсти будет. И только так.

– Так ли?

– Мой слуга о ней нарочно спрашивал. Нет у нее никого. Аксинья – та вроде как крутит что-то. Видели ее пару раз ночью во дворе. А вот Устинья – та никогда. Она либо у себя, либо при матери, либо при бабке.

– Еще и бабка? За ней Устинья тоже ухаживала?

– Да, Любавушка. Бабка там плохо себя чувствовать стала, приехала к внучке. Устинья от нее и не отходила, считай, с приезда.

– Хм-м-м…

Конечно, не совсем так было. Но холопы отлично понимали, что про волхву лучше молчать. Чего там тебе хорошего будет?

Правильно, ничего. А вот волхва, коли узнает, что беда из-за тебя случилась… ей и имя знать не надобно. Проклянет – да и все. И язык отсохнет болтливый, и сам помрешь смертью безвременной.

Не успеет?

Ой ли? Может и успеть.

– Я сама на нее посмотрю. Съезжу, полюбуюсь на этакую лебедь. Понравилась она тебе, Платоша?

– Понравилась, Любавушка. От умной женщины и дети умные родятся.

Любава промолчала. И родственника отпустила. А потом отправилась в крестовую.

Упала на колени:

– Господи, помоги! Вразуми, направь на путь истинный…

Господь молчал.

Как и раньше, как и долгие годы после замужества. Но Любаве так было легче. Наверное…

Боярин Заболоцкий в горницу вошел, что тот медведь рыкающий. И ключи на стол положил:

– Батюшка?

Устинья уже пришла в себя да и к матери пришла.

– Сидите, бабы?

– Что случилось, Алексей Иванович? – Боярыня первой в себя пришла. – Никак не угодили мы тебе? Уж прости нас, баб глупых…

Боярин только рукой махнул:

– Что ты, Евдокиюшка! Угодили, да еще как! И Платон нашу девку хвалил-хвалил. Уж такая умница и разумница, и коли жребий выпадет, так быть ей царевной… не ругаться я пришел. Ты вот возьми-ка ключи да платьев новых Устинье наше́й.

– А на Аксинью, батюшка? – Устя смотрела прямо. Она-то как раз не боялась, просто мать под отцовский гнев подставить не хотела.

– А… и на Аксинью пусть! Авось и правда кому в палатах приглянется! Она ж у меня не пугало какое… и себя вести ее поучи. А то сидит, кулема!

– Хорошо, батюшка, – согласилась Устинья.

Боярин через стол перегнулся и по голове ее потрепал.

– Будь умницей, Устя, в золоте ходить будешь, на шелках спать…

– Да, тятенька.

Боярин икнул да и вышел отсыпаться. А боярыня протянула руку к ключам:

– Пойдем-ка, девочки, пока ткани отложим. А то передумает ваш батюшка завтра…

Аксинья ногой топнула:

– И мне! Устьке платья, а мне – так? Авось да приглянусь кому?! Дрянь ты, Устька!

– Я-то тебе в чем виновата?

– Ты… ты… могла бы и сказать…

Хлесткая затрещина оборвала гневную речь.

– А ну помолчи, Ксюха. – Когда боярыня Евдокия таким тоном разговаривала, ее и муж побаивался, куда уж там дочери рот открыть. – Устя для тебя что могла, то и сделала. И в палаты взять попросила, и на отбор проведет, и платьев тебе нашьют. Только вот будешь так свой дурной норов проявлять, все напрасно будет. Лебедь и в мешковине – лебедь, а ослица – она и в бархате с копытами.

Аксинья хрюкнула что-то жалобное – и бегом за дверь вылетела.

Устя посмотрела на мать:

– Она ведь поймет? Правда?

Боярыня только головой покачала:

– Какие ж вы у меня разные получились, девочки. Прасковья ничего, кроме дома и подворья, видеть не хочет, для нее там весь мир сошелся. Тебе, Устя, от бабки все перешло. А Аксинье… ей тяжелее всего придется. Ничего ей не досталось, бедной моей девочке. Ни красоты особой, ни ума великого. Зато зависти в ней много. Так и плещется, через край выхлестывает.

Устя кивнула:

– Матушка, не виновата я. Я ее не дразнила, не подначивала…

– А тебе и не надо. Аксинья ведь не совсем дура, и глаза у нее есть. Она и сравнить вас может, и вывод сделать. Понимает она, что ты лучше, вот и злится. Хорошо, что вы родные сестры, ты ее люби, помогай, а вот спину не подставляй.

– Маменька?..

Вот уж чего Устя не ожидала от боярыни. Но заговорила кровь волхвиц, вот и сказала Евдокия то, о чем стоило бы промолчать.

– Ты у меня, Устя, как повзрослела за последнее время. Поймешь. Ксюшу зависть будет толкать под руку, пока не сдастся она. А на что тогда решится, бог весть. Чем дольше протерпит, тем страшнее получится удар. Не поворачивайся к ней спиной. Не надо.

– Хорошо, маменька.

– Я вас обеих люблю, за каждую мне больно. Потому и предупреждаю.

– Я поняла, маменька.

Устя и правда поняла.

Она промолчит. Матери и так тяжело, но сейчас боярыня практически просит свою среднюю дочь за младшую. Понимает, что младшая может совершить нечто недоброе, что может причинить вред не по глупости, а по злобе и зависти, – и все равно просит.

Ты уж прости ее заранее, Устя.

Кто ж виноват, что она такая… дура завистливая…

Ох, Аксинья-Ксюшенька, сестрица любимая…

Ты-то для меня была любимой, а я для тебя?

Неуж и тогда ты завидовала? И из зависти… только чему там завидовать было? Муж на меня смотрел, как на седло какое, свекровь ноги вытирала, в палатах меня в грош не ставили. Только и оставалось, что слезами уливаться.

Детей не было, счастья не было… царский венец? Так и его не стало.

А мы ведь в последний раз в монастыре виделись. Не в палатах.

И смотрела Аксинья с завистью и ненавистью. Так смотрят, только если у меня что-то есть, а у нее нет. И это что-то было важно для нее, очень важно…

Но что?

Это мне было впору завидовать.

Это мне впору было тосковать, кричать, ненавидеть… а ненавидела она. Почему?

Что я сделала не так? Что могла у нее отнять? Чем обидела?

По сей день понять не могу. И исправить… как исправить то, чего не знаешь?

Вроде бы и сейчас ничего плохого не сделала, а она так на меня злится. Не понимаю…

Матушка-Жива, направь, помоги и подскажи! Все сделать можно, знать бы, что делать нужно! А пока только молиться и остается.

– Поеду я съезжу к Заболоцким.

– Федя, и не удумай даже.

Фёдор вспыхнул было, но под взглядом Платона Митрофановича сник, а маменька и вовсе добила:

– Феденька, радость моя, ведь не нашли татя! И того, кто покушался на тебя первый раз, тоже не нашли.

– Найдут еще, – проворчал сын. – Не Устинья ж на меня покушалась?

– Это понятно. А ежели ты и ее под удар подведешь?

Вот об этом Фёдор не думал. И враз побелевший Михайла, который, по своему обычаю, подслушивал царевичеву беседу, тоже.

А и правда!

Первый-то раз ладно! Там он знает, что и как! А второй раз? Кто стрелял в Фёдора? Могут ли эти люди и на Устинью руку поднять?