Раздражение чуточку улеглось. Все верно, его принудили сюда пойти. Еще и царевич… его только не хватало! Но хотя бы боярышня понимает, что к чему, и ведет себя уважительно.

Лекарь шагнул вперед и принялся осматривать няньку. Просил поднять руку, повернуть голову, плюнуть в стакан, разглядывал слюну на свет…

Боярыня следила за его действиями.

За Дарёну она волновалась…

И никто из присутствующих не заметил, как Фёдор сделал шаг вперед – и в ладонь Устиньи скользнул клочок бумаги.

Устя его больше от неожиданности взяла. А потом аж задохнулась.

Вот наглость какая!

Ту жизнь ей загубили, теперь и эту хотят?!

Да не бывать такому!

Устя отшатнулась – и поднесла руку к лучинке.

Фёдор сжал кулаки, сверкнул глазами… чего ему только стоило сдержаться! Клочок бумаги, тоненький, только голубиную почту на таком писать, вспыхнул и прогорел в мгновение ока. Устинье чуточку пальцы обожгло, но она даже не поморщилась, только пепел смахнула с руки.

Может, и случиться бы скандалу, да хлопнула дверь, и влетела в комнату Аксинья.

– Устинья! Маменька? Ой, а…

– Аксинья! – рыкнула боярыня. Ухватила родимое чадо за косу и потянула из комнаты. Вот еще новости – так-то врываться? Ни степенности, ни почтительности, ни воспитания. Явно услышала, что лекарь пришел, и примчалась любопытничать. Ой не ту дочку она розгой выдрала!

Не ту!

Исправить, покуда не поздно?

Аксинья пискнула, но за матерью пошла молча. Когда боярыня начинала гневаться, даже отец останавливался. Иногда.

Устя сделала демонстративно шаг так, чтобы ее и лекарь видел, и няня. Вот еще не хватало!

Сегодня он записочки передает, а завтра что? Не нужен он ей! Не надобен!

Фёдор зубы стиснул так, что на скулах желваки заиграли, но сказать ничего не успел – Адам повернулся к Устинье.

– Боярышня, я должен высказать тебе свое восхищение. Когда б за всеми больными так ухаживали! Дня через два твоей няньке можно будет уже вставать. Следов падения я не вижу, выздоровление идет превосходно!

– Благодарствую на добром слове. – Устя поклонилась. – Но без тебя, лекарь, я б не сделала ничего. Когда б не твои травы, не твоя помощь, нянюшке б куда как хуже было. Я – что, я только делала, как ты скажешь, а на это много ума и не надобно.

Вернулась боярыня:

– Что с Дарёной, лекарь?

– Боярыня, я могу лишь восхищаться. Боярышня Устинья сотворила истинное чудо! Я не ожидал такого быстрого восстановления, в таком-то возрасте больной! Но телесные жидкости прозрачны, руки и ноги двигаются свободно, стесненности при дыхании не возникает…

Боярыня поняла только одно.

Устя выходила свою няню. И Евдокия наградила дочь благодарным взглядом. Вслух она ничего не скажет. Но… запомнит.

– Надо ли что-то еще сделать, лекарь?

– Боярыня, можно продолжать то же лечение. Боярышня справилась великолепно.

Устинья поклонилась, потом отошла к Дарёне и принялась поправлять на ней одежду.

Фёдор сверлил ее взглядом, но молчал. А потом и уйти пришлось, потому как лекарь все сказал и дольше задерживаться стало невозможно. Пришлось кланяться, прощаться, пришлось убираться восвояси… И только пройдя улицу, только сев в карету, Фёдор дал себе волю. С гневом сорвал с шеи короб, грохнул его о пол так, что Адам с криком подхватил свое сокровище и принялся перебирать – не разбилось ли чего? Но все вроде как было цело…

Как она могла?!

Она записку даже не прочитала!

А Фёдор старался, составлял, писал… не так уж и много он написал, ну и что.

«Устинья, свет мой, выйди ночью во двор, к березе».

А когда вышла бы… Он специально так написал. Он бы и пришел, и перелез… уж договорился бы со сторожами! Ладно, этот… как его… Михайла договорился бы! Он уже пообещал!

А она даже читать не стала. Сожгла – и все тут.

Разнести бы что-нибудь, да в карете нельзя. Пришлось ограничиться злобным шипением. И ждать до дома Истермана, в котором Фёдор и дал себе волю.

Растоптал балахон помощника лекаря, зашвырнул куда-то парик, разбил окно… никто не лез ему под руку, даже Михайла. Только когда бешеный запал у Фёдора прошел, парень подсунулся под руку с кувшином ледяного кваса:

– Испей, царевич.

Фёдор едва не запустил в Михайлу кувшином. Но так соблазнительно пахло смородиновым листом и ржаным хлебом, так стекала по пузатенькому глиняному боку капелька ледяной воды… Царевич присосался к горлышку да и выдул половину. А там и вторую. Выдохнул, опустился на лавку.

– Она записку сожгла! Не читая!

Михайла и сам не ожидал такой радости.

Сожгла!

Не нужен ты ей! Что Устя могла царевича не узнать – не верил. Узнала. Наверняка. И свой выбор сделала! Только вслух Михайла сказал совсем другое:

– Царевич, так что ж ты гневаешься? Радоваться надобно!

– Чему радоваться?!

– Когда б она от тебя записку взяла да на свидание пришла… что это за девка, которая на все согласная?

Гнев Фёдора остыл так же быстро, как и вспыхнул. Царевич с интересом поглядел на Михайлу:

– Ты прав… ты прав.

И правда. Чего стоит девка, которая берет записочку от мужчины… ладно! Будем честны с собой. Царевича она видела раз в жизни – и тут же на свидание побежит? Это уж как-то совсем неправильно.

Что еще могла сделать Устинья?

Не брать записку? Так растерялась она, не ожидала ничего, вот и взяла. Но и читать не стала.

Гордая.

Это хорошо.

Фёдор успокоенно откинулся на лавке.

– Иди собери поесть чего. Да лекаря сюда позови. И слуг кликни, пусть убираются.

Лекарю Фёдор собирался отсыпать серебра, чтоб не гневался. Ну и на будущее – вдруг пригодится?

Устя потирала пальцы нервным движением.

Ожог почти прошел.

Сама себя она лечить не могла, но и раны, и царапины, и ожоги – все заживало сейчас на ней гораздо быстрее.

Но какова наглость!

Явиться, записку ей подсунуть…

Черный огонек ровно и уверенно согревал ее под сердцем. Устинья не чувствовала себя в безопасности, но ей было определенно спокойнее.

Она обязана с этим справиться.

Она все сделает.

Только бы понять еще, что ей надобно сделать, чтобы история не повторилась. Как поступить? Как?!

Жива-матушка, помоги! Наставь меня на путь истинный…

Как же тяжело.

Как сложно…

Устя в этот вечер долго не спала. Сидела у окна перед лучиной, пряла шерсть, думала о своем. И знать не знала, что в темноте на ее окно смотрит человек, которого тянет к ней с необоримой силой.

Смотрит, жадно облизывается…

Моя будешь…

Только моя!

Мне очень не понравился визит Фёдора. Очень.

Когда я пытаюсь вспомнить нашу жизнь ТАМ, все помнится странно. Словно сквозь кисею.

Или это я тогда так все воспринимала? Что-то не видела, не замечала, не понимала?

Могло быть и такое.

Не стану отрицать, я действительно была дурочкой. Но сейчас я вижу ясно. И уверена, что заинтересовала Фёдора. Я знаю этот его взгляд. Так он смотрел только на то, что хочет. Хочет получить, удержать, присвоить…

На меня?

Мне кажется, не смотрел. Но я и так была его собственностью. Женой, таким же имуществом, как плеть, как рубаха… У меня не было ни своей воли, ни своих желаний.

Почему?

Почему я так равнодушно к этому относилась?

Не понимаю…

Я помню все, что со мной происходило. Остро помню свою любовь, свою потерю, свою боль. Но почему… почему я была тогда так равнодушна? Словно на мне пелена лежала?

Потом ее сняли. Сорвали силой, и я ощутила мир словно голой кожей.

Когда сейчас я вспоминаю прежнюю себя, я испытываю острую жалость к той девочке. Я постараюсь не повторить ее путь.

И все же…