— Значит, так… — пробормотал он едва слышно. — Вот и всё.

Сзади раздались быстрые шаги, и я обернулся. На крышу выбежала Света. Волосы разметались по плечам, дыхание рвалось рывками. За ней — Марина, бледная, но решительная, глаза расширенные, будто она не верила в то, что видит.

Эпилог

На диване сидели трое — Света, Саша и Марина. Между ними лежала та напряжённая пауза, которая появляется, когда близкие люди вдруг оказываются рядом и не знают, с чего начать.

Они были втроём, наконец встретившись лицом к лицу. В каждом взгляде читалась осторожность, тяжёлая, накопленная годами. У Светы в глазах была тревожная мягкость, за которой пряталась привычка выживать. У Марины — холодная собранность. А у Саши — напряжённый интерес, будто он впервые по-настоящему видел их обеих не просто как женщин из разных историй, а как часть одной семьи, которой его лишили.

— Вот так жизнь, — первой нарушила молчание Марина. — Мать не могла видеть дочь, дочь не знала, что у неё есть мать и брат… А брат даже не знал, что у него есть сестра.

Саша сжал кулаки, тяжело вздохнул.

— Всё это время мы жили как чужие. А ведь должны были быть вместе.

Света посмотрела на обоих, и угол её губ дрогнул, на глазах выступили слёзы.

— Но сейчас мы вместе. Это важнее всего.

И они потянулись друг к другу. Просто трое взрослых людей, которые вдруг стали семьёй. Марина обняла мать, Света прижала к себе сына, и все они сошлись в этом неловком, но настоящем объятии.

Я стоял в стороне, молчал и всё равно чувствовал, что это момент, ради которого стоило пройти через кровь и боль. Впервые за много лет они были рядом — мать, дочь и брат.

Слова просились наружу, почти давили в горле. Я мог бы сказать правду. Мог бы выложить всё — кто я, откуда и зачем вернулся.

Но я сдержался.

Их мир строился иначе, и рушить его ради собственного облегчения было бы эгоизмом. Пусть они знают друг друга. Этого достаточно.

В груди всё ещё болело. Старые шрамы не дают покоя, даже если их прикрыть слоем новых забот. Но боль стала тише, смирнее…

Я смотрел на них троих, сидящих рядом, и понимал, что здесь для меня места нет. Но и уходить я не собирался.

Я открыл дверь — и меня встретил гул голосов, звон ударов по мешкам, скрип канатов. Передо мной был зал, о котором я когда-то мечтал. С десяток тяжёлых мешков качались в такт ударам, в углу сиял свежий ринг с натянутыми канатами, а вдоль стен толпились пацаны — с горящими глазами, с нетерпением в каждом движении.

— Ногу назад, — сказал я одному пацану, который слишком широко расставил ноги. — Ты ж не дерево, ты должен двигаться. Легче, мягче.

Он попробовал снова, и я кивнул.

— Вот так. Запомни, что стойка — это твоя крепость.

Рядом Марик держал лапы. Удары ученика, того самого толстяка, шли тяжело, с запозданием, но я видел, что в его глазах горит пламя.

— Давай, ещё! Не бросай! — выкрикнул я, и пацан ударил сильнее.

Я прошёл вдоль ряда мешков, хлопнул ладонью по одному из них, привлекая внимание.

— Работайте не руками, а всем телом! Удар идёт от пола, через плечо, только тогда он настоящий.

Пацаны переглянулись и начали пробовать. Зал наполнился ритмом — «тук-тук-тук».

Я поднял руку, и зал тут же стих. Все пацаны повернулись ко мне — вспотевшие, с красными лицами, но с тем самым огнём в глазах, ради которого стоило всё это затевать.

— Слушайте сюда, — сказал я, обводя их взглядом. — Здесь вы куёте не только своё тело. Здесь вы куёте свой дух. Запомните: сила — это не про злость. Не про то, чтобы сломать кого-то или унизить. Настоящая сила — это про то, чтобы защитить тех, кто рядом.

© Гончарова Г.Д., текст, 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Завтра я умру.

Позади остались три дня моих мучений. Впереди еще одна ночь.

Самая длинная.

Самая долгая.

Самая страшная и черная ночь моей жизни.

Впрочем, черная она не просто так. Последнюю ночь я провожу в каменном мешке. Подвальное сырое помещение, в котором нет даже окошка. Каменный пол, охапка соломы… отсюда ушли даже крысы. Умные животные, понимают, что здесь им нет пищи, нет поживы. Эти узилища редко используются. И – ненадолго. Даже если простужусь, завтра все поправит костер.

Костер, да…

Наверное, это будет больно. Или нет?

Я не знаю. Я многое успела прочитать, многое узнала. Я знаю, что надо будет дышать дымом, чтобы скорее умереть. Но смогу ли я?

И будет ли это считаться грехом самоубийства?

Не знаю…

Ни лучика, ни звездочки. Чернота, которую скорее подчеркивает, чем рассеивает, слабое свечение в конце коридора. Там единственный охранник. Да и зачем больше?

Каменный мешок, тяжелая железная решетка…

Что я могу с ней сделать? А если бы и сделала, куда бежать?

Пустота и чернота вокруг, пустота и чернота в душе. Ничего у меня нет, ничего не осталось.

Позади – суд.

Суд, на котором и судьей, и председателем, и присяжными сразу – всем является мой муж. Его величество, его императорское величество, император Россы. Уже не царь, как повелось от государя Сокола, уже император.

Кто осмелится сказать хоть слово против?

Кто рискнет опротестовать его решение?

Обвинитель – его самый близкий и лучший друг. Друг, который всю жизнь… да, вот уже больше двадцати лет меня и любит, и ненавидит. Сейчас уже, наверное, просто ненавидит.

Обвинение – измена императору.

Смешно.

Какая может быть измена, если он сам развелся со мной? Сам отослал в монастырь? Солдат прислал, чтобы те стояли под стенами, стерегли меня… даже смешно. Шесть лет уже я не государыня, а просто инокиня. Просто скромная сестра Устинья. Имя – единственное, что мне осталось. Упросила матушку при постриге оставить.

Не могу я от мирского отказаться или мир от меня не отказывается… имя – единственное, что у меня есть от той счастливой жизни.

Маменька меня Устенькой называла, когда ласкова была.

И – ОН.

Единственный раз в жизни… всего-то минута счастья и была, один поцелуй, а помнится. Как сейчас помнится. И серые глаза рядом с моими, и улыбка неверная, счастливая, и теплые губы на моих губах.

С мужем в постель ложилась – как не было ничего. Память даже не сохранила.

Темноту помню, боль, косы, локтем прижатые, и все. Спросит кто – и не отвечу, что было, как было… женщина замужняя.

А тут один поцелуй и случился за всю жизнь. И навеки со мной остался. Гореть завтра буду – о нем думать.

Наверное, супруг бывший думает, что я с ума сошла, когда на суде улыбалась насмешливо. А что еще можно сделать? Смешно же.

И глупо…

Бедный Сёмушка, невинный мальчик, что уж там греха таить. Не было у нас с ним ничего и никогда. И на суде он о том кричал, и я поведала. А что толку? Кто бы нам поверил?

В монастырь он заходил?

Заходил, бывало. Как же ему проверять, здесь я или сбежала?

Со мной наедине оставался? Оставался. Минут на пять, может, на десять. Хватит ли этого для измены?

Не знаю. Может, и хватит. Только вот не было у нас с ним ничего, а умирал мальчик долго. Императорский приговор оказался суровым. Распятие на кресте.

Сёмушка умирал, а меня привезли, напротив посадили и смотреть заставили. Если глаза закрывала, его начинали плетьми бить… лучше б меня.

И за что…

Просто за пару теплых слов, за улыбку, да на ярмарке торговцы теплее улыбаются, когда покупателей заманивают!

Три дня назад – суд. Два дня назад – его казнь. Завтра моя. Быстрое нонеча в Россе правосудие. А главное – слепое и глухое.

Кричи, не кричи…

– Не шуми.

Я дернулась, словно меня плетью ожгло.