– Дело молодое, Лексей. Отправились твои дочери с нянькой на ярмарку рябины купить на варенье. Там с царевичем и столкнулись. И запала ему в сердце боярышня Устинья. Говорит, люба она ему. Жениться хочет.

Боярин Заболоцкий только икал. Тихо, но отчетливо.

Царевич?!

Это ж…

Это ж честь-то какая! А удача?!

Ну, Устя, ну, девка… огонь!

– К Рождеству отбор назначим, а на Красную горку и свадьбу сыграть можно будет.

– П-платон М-Митрофанович… я эт-то…

– Надеюсь, не откажешь ты, боярин? Или иной жених есть на примете?

Алексей Иванович так головой замотал, что по горнице ветер пошел.

– Да я… да никогда… нет никого… то есть… – Собрался постепенно. И заговорил уже более спокойно: – Ни с кем у нас сговора пока не было. Думали мы с соседом детей поженить, ну так мысли не бумага. Конечно, не откажу я… честь-то какая!

– А у самой Устиньи никого на примете нет? А то, может, люб ей кто?

– Да я… нет у нее никого!

– А все-таки? – Дураком Платон не был. Мало ли что отец не знает? Ой не про все ему дочери рассказывают! На то и баба, чтобы крутиться, ровно змея в вилах.

– Нет никого! Точно!

– Ты ее пригласи, боярин. Побеседуем мы с ней, а то, может, она и не захочет?

Алексей Иванович только кулак сжал, словно уже розгой примеривался. Но потом подумал, что оно и правильно.

Понятно, от такого предложения никто не откажется. Но бабы ж дуры, а девки вдвое дурее. Ежели Устька кричать начнет, будет просить ее не отдавать али еще какую глупость выдумает, пусть лучше сейчас все это случится.

Не потом.

Так что боярин кликнул холопа и приказал позвать Устинью.

Устя сильно и не удивилась.

Она чего-то такого и ожидала. Сидела Аксинью утешала, а та ревела в три ручья.

– Вот как у тебя так вышло, ладно да гладко? Почему у меня все из рук валится? А тебе хоть бы что! Как будто ты по сорок раз на дню с боярами за столом сиживала!

Устя гладила сестру по голове:

– И ты научишься, невелика та наука. Сиди да гляди себе, лишний раз руками не двигай, молчи, пока не спросят. Вот и будешь казаться умной да ладной.

– Ы-ы-ы-ы-ы… и гречей я вся обсыпалась!

– Вот и не тянула б ее в рот, когда руки от волнения дрожат.

– Умная ты, Устька…

Устя только плечами пожала. Когда сестре охота злобиться, что она-то сделать может? Да ничего…

А тут и в дверь постучали.

– Боярышня Устинья, боярин кличет.

Устя подошла к зеркалу, посмотрелась.

Хороша, спору нет. Сарафан темно-синий с серебряной вышивкой, рубаха белая, в косе лента синяя, на голове маленький венчик серебряный. На ногах башмачки козлиной кожи.

Коса длинная по платью бежит, стелется… Устя ее на грудь перекинула.

Хороша?

И глаза у нее такие глубокие стали, словно море грозовое.

Теперь еще губы покусать да за щеки пощипать, а то кровь от волнения и отхлынула. А белилами да румянами Устя и не пользовалась. Вредные они… и ни к чему.

И пошла вслед за холопом.

Даже и не удивилась, боярина Раенского увидев. Поклонилась – и встала молча. Они звали – им и говорить.

Платон Михайлович поднялся, подошел к Устинье, вокруг обошел.

Как мимо лошади на ярмарке.

Устя в себе воспоминания давила.

Да и не было у нее ничего особенного, такого, что с Раенским было связано. Не интересовала она его, так-то. Баба – и баба. Была б умная, боярин бы с ней поговорил. Может, и помог бы.

А с дуры какой спрос? Пусть сидит да молится почаще.

Так слов боярин и не дождался. Устя как смотрела на батюшку, так и смотрела.

– Ох и хороша же ты, боярышня. Как яблочко наливное, так и съел бы.

Молчание.

А что тут говорить, боярин же вопросов не задавал? А что хороша… она и сама знает!

– Молчишь, Устинья Алексеевна? Ничего сказать мне не желаешь?

– Так ты ни о чем и не спрашивал, боярин Платон Митрофанович.

– Верно. А сама не догадываешься, к чему мы тебя позвали?

– А зачем девку позвать могут? Либо ругать, либо сватать.

– Ругать тебя вроде как и незачем. А сватать есть за кого. Не догадаешься дальше-то?

– Я, Платон Митрофанович, гаданием не занимаюсь, это супротив Бога. А думать… где уж девке думать, ее дело выполнять, что батюшка прикажет.

Алексей Иванович аж выдохнул.

Умна у него, оказывается, дочка?

Платон Митрофанович снова кивнул согласно:

– Ежели батюшка тебе замуж идти прикажет?

– Такая доля девичья.

– Даже и не спросишь, за кого просватают?

– За дурного человека ни батюшка меня не отдаст, ни ты, боярин, не посватаешь.

– И наново верно. Что за дочка у тебя, боярин! Что ни слово, то золото!

– Устя у меня сокровище, – довольно кивнул боярин. – И хороша собой, и умна, и по хозяйству может, и с людьми приветлива. Такую плохому купцу и не отдашь.

– И не надобно плохого. Вот что, Устинья Алексеевна. Ты мне сейчас ответь, как на исповеди, – любишь кого?

– Батюшку люблю. Маменьку, сестриц, брата…

– Да я не про ту любовь говорю, – отмахнулся боярин. – Из мужчин, может, люб тебе кто?

– Замуж выйду, боярин, так буду мужа любить.

– И то верно. К Рождеству отбор в царских палатах будет. Невест для царевича пригласят. Не хочешь одной из них стать?

– Как батюшка велит, так и будет.

– Велю, – согласился Алексей Иванович.

– А я из воли вашей не выйду, батюшка. Или можно свое желание высказать?

– А ты не согласна? – удивился боярин. Вроде как и не дура девка-то? Или – начинается? – Или что-то попросить хочешь?

– Хочу. Чтобы сестру мою вместе со мной пригласили. И нам вдвоем легче будет, и она ко мне ревновать не станет. А может, и приглядит ее кто из царских ближников. Не на отбор, не в невесты, а так, сопровождать меня. Можно ей будет?

Раенский только в ладоши хлопнул. Огонь-девка!

– Ох и умна у тебя дочь, Лексей! И о себе, и о сестре!

Устя промолчала. А что? Ее же не спрашивают, вот она и стоит. И молчит.

– Приедут за вами обеими, боярышня. Слово даю. А теперь скажи мне вот еще что. Коли умна ты, не могла не заметить племянника моего. Царевича Фёдора. Видела ведь?

– Видела.

– Ничего сказать ему не хочешь?

Устя впервые поглядела в глаза боярину.

– Хочу, Платон Митрофанович. – Боярин Заболоцкий аж на стуле своем резном подскочил, словно резьба иголками покрылась. – Передай царевичу, коли я обидела его чем, то не нарочно. Но у девки только и есть, что девичья честь. И блюсти я ее буду строго, как и раньше блюла. Пусть не гневается на меня за то.

Алексей Иванович выдохнул.

Платон Митрофанович прищурился:

– Умна ты, девка. Только сама себя не перемудри.

– В палатах и поумнее меня сыщутся.

– Хорошо, что ты это понимаешь.

Устя молча кивнула. Она вообще старалась молчать. И зубы стискивать. И порадовалась, когда отец ее кивком отпустил. А потом пролетела по терему, забилась в кладовку, почти упала на сундук в темном углу – и зубы застучали.

Получилось ли?

Добьется ли она своего?

Справится?

Первые шаги она сделала вроде как успешно. Но что дальше-то будет?

Какое оно будет?

Ох, подышать надобно, как бабушка учила, а то она сейчас тут и сомлеет от волнения. И дышать, и силу по телу разогнать, не то худо будет. Вот так.

И еще немножко.

Надо, надо справляться с этим. Впереди еще много встреч предстоит, и люди будут самые разные, и из прошлого, и… и ОН!

Не совладает с собой в этот раз – обоих вновь погубит. Она ведь тогда тоже умерла. Рядом с ним.

Навсегда.

Сейчас ей второй шанс дали, так что дыши, Устя. Вот так, и еще вдох. И не останавливайся.

Поздно вечером чуточку подвыпивший боярин Раенский поскребся в покои вдовой царицы. И был тут же впущен сенными девушками.

– Рассказывай, Платоша. Что там за девушка, какая она?

Боярин долго не раздумывал:

– Умная она, Любавушка. Коли ты ее своей союзницей сделаешь, большая от того польза нам всем произойдет.