Агафья задумалась:

– Не знаю, Устенька. Не знаю.

– Вот и плохо, – припечатала внучка. – Бабушка, а есть ли возможность узнать? Страшно мне, жжет меня, как огнем. Не до́лжно такому быть, но кажется мне, что изводят нас под корень. Изводят не огнем и мечом, а хитростью и зломыслием.

Агафья молчала.

Внучку она разглядела еще с первых минут. И не столько Дарью лечила, сколько на Устю смотрела. Дар Живы-матушки, он разный бывает.

Есть тот, который к жизни, есть тот, который к смерти. А такого, как у Усти, она и не видывала раньше. Огонь живой, но черный. Смертный то огонь.

Но ведь огнем и болезнь выжечь можно!

А можно и дом сжечь.

Странная сила, ранее не виданная. Не меч и не щит, не лечение и не учение, что-то новое.

Не видывала такого Агафья. Потом уж ей объяснит Устинья то, что узнала от Добряны. Потом.

Исконно-то ее сила к лечению тянулась, но, пройдя через ярость, через боль, через смерть, потемнел целительный огонь. Просто такое редко бывает, чтобы человек уходил – и с того света силой ненависти вернулся. Устинья одна, может, и не одолела бы. А с Вереей на двоих у них и сил, и гнева лютого, подсердечного с лихвой достало.

– Можно узнать попробовать. Но это мне уехать придется.

– Надолго?

– Надолго, внученька, – ехидно ответила Агафья. – Но не сразу. Вот как санный путь ляжет, так и соберусь в дорогу. А до той поры тобой займусь. А то что ж такое – сила есть, а применить ты ее и не сумеешь. Почему Дарье не помогла?

– Не умею, – вздохнула Устя. – Только и могла, что свою силу ей переливать да следить, чтобы усвоилось.

– То-то ей небось и плохо было. Голова кружилась, все тело ныло.

– Было. Последнее время лучше стало.

– Потому как ты неправильно поступала. Ты ей свою силу отдавала.

– А надо было не так?

– Конечно нет. Сила Живы-матушки весь наш мир пронизывает, она вокруг нас, она в каждом глоточке воздуха, в каждом солнечном лучике. Когда ты своей силой начнешь лечить или разить, истаешь в считаные часы. А когда ЕЁ силу берешь и человеку отдаешь… понимаешь, дитятко неразумное?

Устя понимала. Но…

– Научишь меня? Бабушка?

– Научу, конечно. И как с миром сливаться, и силу эту видеть, и очищать ее, и через себя прогонять – всему научу. С завтрева и начнем.

– А батюшка с матушкой против не будут?

Агафья только фыркнула:

– Не будут. Знают они, кто я такая… только для всех приболела я, вот и к вам приехала. Чтобы ты за мной доглядела какое-то время.

Устя только плечами пожала:

– Поверят ли?

– Кому хочется, те поверят. Да и ни к чему болтать. Род у нас старый, сила в девочках вспыхивает иногда, поймут твои родители. Никуда не денутся.

Устя медленно кивнула:

– Сила… откуда она в нашем роду?

– А вот так. Когда государь Сокол на Ладогу пришел, с ним и твой предок был. Велимиром его здесь прозвали, а старое имя он отринул. Так получилось, полюбил он. Встретил в лесу да и полюбил волхву.

– Ой…

– То-то и оно. Богиня бы этот союз не благословила никогда, случайность помогла. Налетели на святилище степняки. Они и сейчас иногда нас беспокоят, а уж тогда и вовсе зверели от крови. Налетели, священные деревья порубили, воинов стоптали, жриц хотели в полон увести. Предок наш на то время рядом был с дружиной. Кинулся в бой, своих людей положил, сам едва с жизнью не расстался, но отстоял правду. И святилище спас, и волхвиц. Уж потом его в святилище выхаживали. И дала Жива свое благословение. Он кровь за нее пролил, он за любовь едва с жизнью не расстался, грех такому мешать. Ушла наша прапрабабка из святилища… а вот сила в ней осталась. Кровь осталась.

– И проявляется.

– В нас всех она есть. Всех, кто от нашего корня идет. В отце твоем, брате, сестрах. Просто в ком-то она вспыхивает, а в ком-то так и спит. Годами спит, десятилетиями. А в момент опасности просыпается, поет, зовет за собой.

Устя подумала, что у нее так и вышло. Куда уж опаснее.

– А бывало так, что нашу кровь другие люди пробуждали?

– Всякое бывает. Только опасно это, умереть можешь. И ты, и тот человек, которого пробудить захочешь.

Уже умерла.

И Устинья, и Верея… обе они там остались, черным пеплом осыпались. Только не расскажешь о таком. Никому.

– Я не буду, бабушка. Я просто… для знания.

– Для знания надобно. А делать… лучше такое не делать, пока перед тобой выбор не встанет: жить или умереть. Я уж думала, в нашей крови сила окончательно уснула. Раньше на два поколения одна волхва была, а то и в каждом поколении. А сейчас… прапрабабка я тебе. И то не впрямую, между нами четыре поколения пролегло. Я уж и не надеялась.

– Ты меня… почуяла?

– На таком расстоянии я ничего не почувствую. Мне матушка Жива привиделась, сказала к тебе ехать. Я и собралась тотчас. Так-то я бы в осеннюю пору дома сидела, не грязь месила. А то пришлось ехать. Повезло – быстро домчались. Матушка благословила, не иначе.

Устя с благодарностью подумала о богине:

– В святилище бы еще раз сходить.

– Сходим. Обязательно сходим, Устюшка. А сейчас садись, буду учить тебя правильно дышать.

– Дышать?

– Дышать, двигаться, силу свою собирать вот здесь… – Сухой старческий палец коснулся лба, потом сердца и солнечного сплетения. – Это не все точки, но начинать с них надо. Научишься, потом по телу силу разгонять будем. И далее…

– Я ее здесь чувствую. – Устя прижала руку к сердцу. Туда, где грело, жгло, пекло…

– Это хорошо. Но мало. Учиться все одно надобно. У тебя одной сила проснулась?

– Вроде бы да.

– Аксинья что?

Устя пожала плечами:

– Я за ней ничего не приметила. А так – кто знает?

– Хорошо. На нее я потом посмотрю. А ты садись ровно, спину выпрями и делай вдох. Вот этим местом. – Сухая ладонь легла на живот, показывая, какие мышцы надо напрягать. – На четыре счета. И выдыхать так же будешь. Будешь сейчас сидеть и дышать, поняла?

Устя кивнула. И, закрыв глаза, сделала первый правильный вдох.

Учиться.

В этот раз она не останется безоружной!

У царицы Любавы слово с делом не расходилось. И сына, который заглянул в терема, она поймала мгновенно.

Как тут не поймать, когда о каждом его шаге сорок человек доложат? А еще сорок просто добежать не успеют. Это ж дворец, здесь на каждом шагу слуги, холопы, стражники…

Фёдор как раз две мошны собрал для сестер Элизы, как к нему матушка пришла.

Сама пожаловала. Не к себе позвала, лично явилась.

– Феденька, сыночек любимый!

Фёдор обернулся к матери и заулыбался.

Любит его матушка. Любит. И он ее тоже.

– Маменька.

Чтобы поцеловать чадушко, Любаве пришлось на цыпочки встать, а сына за вихры потянуть. Вымахал, оглобля.

– Феденька, поговорить с тобой хочу. Посидишь со мной?

Ага, посмотрел бы Федя на того, кто вдовой царице откажет. Опасно это…

– Конечно, матушка. О чем разговор пойдет?

– О возрасте твоем. О делах государственных. Сам понимаешь, тебе уж третий десяток пошел. Ты наследник Борисов, когда с ним что случится, кому на трон сесть?

Фёдор поморщился.

На трон ему не хотелось. А маменьке так очень даже его царем мечталось увидеть. Вот и сидела б там сама, неймется ей…

– Маменька, Борис женат, и дети у него будут.

– Будут, конечно. А ты не женат. И деток у тебя нет, а мне так внучка хочется. Или внучку на руках подержать. Феденька, старею я…

А наследник во все верит, конечно. Сказал бы кто царице, что она стареет, дня бы не прожил. Каблучками затоптала бы. Дорогих сафьяновых туфелек. Но Фёдора надо было уговаривать.

– Маменька, ты у меня молодая и красивая. Самая лучшая. Тебя с боярышнями рядом поставить, никто и не догадается, что у тебя сын есть.

– Льстец, – улыбнулась царица, сына по руке погладила. – Феденька, жениться бы тебе.

– Маменька…

– Понимаю, абы на ком не хочется. Так я тебя и не уговариваю. Скажи, а по душе ли тебе боярышня Заболоцкая? Устинья?