Фёдор словно конь на скаку остановился. У него, кажется, даже лицо сплющилось.

– Маменька? Ты… откуда?

– Знаю откуда? Дядя твой рассказал, что заинтересовала тебя боярышня. Неуж это такой секрет?

Фёдор поморщился.

Секрет, не секрет… понятно же. Дядя – человек подневольный. Это Руди сам решает, что сказать, о чем промолчать. А дядя что та глина, в любых руках поддаваться будет.

– Я сам хотел сначала посмотреть. Подумать.

Любава кивнула.

– Прости дядю, не со зла он. И я не со зла. А все-таки что ты о ней думаешь?

– Не знаю, – сознался Фёдор. Днем раньше сказал бы он, что нравится ему Устинья. Что сильно нравится, может, и люба она ему. А сейчас… вспомнил Элизу – и словно мертвечиной повеяло. – Не знаю, маменька.

– А как узнаешь, так скажешь мне?

– Конечно, маменька.

– Я тогда пока с Борисом поговорю, чтобы разрешил он тебе жениться.

– Про Устю скажешь?

Устю.

Это сказало царице больше, чем час рассказа. Ежели она уже для него Устя… значит, думал он о ней, примерял уже, загадывал. О чужом человеке, о безразличном, Федя не сказал бы так.

Можно с Борисом поговорить.

– Не скажу пока, Феденька. Ни к чему. Там еще Маринка его, ей такое знать не надобно. Попортят еще девку.

И снова впилась глазами.

Фёдор так и дернулся, вспыхнул, кулаки сжал.

Да, зацепила его эта Устинья. А царица ее видела, девушка правильная. Спокойная, рассудительная, вроде как покорная… она еще разузнает, но для ее сына – в самый раз. И прекословить не будет, и верховодить не попытается. Как была Любава главная для сына, так и останется. Это правильно.

– Думаешь?

– Уверена я в том. Для Маринки твоя свадьба поперек сердца станет. Она будет что змея ядовитая… да все равно я хитрее. Поговорю я пока про твою свадьбу, чтобы Борис разрешил сватов заслать. А имя потом назову.

– Хорошо, маменька. Делай, как лучше будет.

– Сделаю, сынок. Ты знаешь, люблю я тебя, ничего тебе во вред не допущу.

– Знаю, маменька.

Любава гладила сына по волосам и думала совсем о другом.

А когда б ты знал, сынок, каким трудом ты мне достался, какой болью, каким отчаянием…

Не надобно тебе о таком даже задумываться.

Мне достанет за мои грехи платить, а тебе и ни к чему такая ноша. Я и на исповеди промолчу.

Аксинья над вышивкой грезила, когда в светлицу бабка вошла.

Так-то Агафья прабабка, конечно. Но век бы Аксинье ее не видеть! Не любила она Агафью за ее внимательные глаза, за злой язык… за то, что Агафья тоже ее недолюбливала.

– Сидишь? Ворон считаешь? Много ли пролетело?

– Прабабушка? С приездом тебя. – Аксинья хоть и стискивала кулаки, а поклонилась.

Агафья подошла поближе, вгляделась.

Нет, тут смотреть не на что. Сила не проснулась, душонка как была мелкая и завистливая, так и осталась. Сразу видно, злится Ксюха на Устинью, злится – и поделать ничего с собой не может. И не хочет. Ей и так живется.

– Ну-ка, иди сюда. Опрыщавела вся, веснушками в три слоя пошла. Да не красней ты со злости, я не просто так. Вот тебе мазь, будешь на ночь лицо умывать и ею натираться. Все пройдет через месяц, как и не бывало.

Аксинья за эти слова мигом прабабку простила:

– Бабушка! Ой, спасибо тебе!

– Не благодари. А нос мажь почаще, прыщи девицу не украсят. Не сватался еще никто?

– Нет, бабушка.

– Поговорю я про то с Алешкой. Ты уж заневестилась, скоро сарафан на груди порвется. А ты сидишь, лавку протираешь.

Обида была забыта окончательно. Кстати, грудь у Аксиньи больше, чем у Устиньи, и девушка этим очень гордилась. Сарафаны обуживала в груди, вышивкой подчеркивала, внимание привлекала, бусы носила…

– Поговори, бабушка. Вот хорошо было бы…

– Поговорю. И с Устиньей не ругайся. Поняла?

Аксинья нахмурилась:

– Бабушка…

– Ты помолчи да послушай. По обычаю-то старшую вперед младшей выдают. Да у нас так получилось, ты в возраст вошла, а Усте бы еще дома посидеть. Будешь скандалить – я с отцом твоим ничего поделать не смогу. Он мне первый и скажет, чего тебя замуж выдавать, когда ты со своей дурью ничего поделать не можешь.

На дурь Аксинья обиделась.

Но… выйти замуж вперед Устьки?

Это стоило прикушенного языка.

– А… за кого?

– А кто посватается и по сердцу придется, – усмехнулась Агафья. – Поняла? Или пришелся уже кто?

Аксинья покраснела.

Пришелся…

Да только вот…

– Бабушка…

– Не хочешь – промолчи пока. Потом расскажешь, как время придет, – кивнула Агафья. Развернулась и вышла, оставив Аксинью в мечтах.

Услышала боярышня ровно то, что и хотела.

Бабушка за ее замужество.

Она поможет уговорить отца.

Аксинья уже тоже согласна.

Осталось… а что осталось? А, самые мелочи. Уговорить Михайлу, чтобы он женился на Аксинье. И денег бы еще достать где. А то и боярскую вотчину…

Пустяки.

Вечером Фёдор не без страха уединился с продажной девкой.

Та ломаться не стала, трое – так трое, хоть шестеро, только деньги вперед. Истерман и уплатил.

А потом делал вид, что его в комнате и вовсе нет, сидел за ширмой, пока девка клиента обрабатывала. Потом они с Фёдором на кровати оказались, там уж подглядывать пришлось.

Руди разве что отметил, что так с девушками лучше не обращаться. Грубовато, неловко… баба – она тоже ласку любит. Но на все остальное это никак не влияло.

Фёдор не терял над собой контроля, девку за горло не хватал, душить не пытался, срывов не было. Когда все закончилось, даже поблагодарил – и приказал уходить. А сам на кровати растянулся.

Руди вышел из-за ширмы:

– Что ж, Теодор, это хорошо.

– Что именно?

– Ты ничего такого не чувствовал… как с Элизой?

– Нет, – вяло отозвался Фёдор. Действительно, не возникло ни жара, ни ярости, ни упоения… все как всегда.

Привычно.

– То-то же. Значит, не в тебе дело было, а в девке.

– Думаешь?

– Ты молодой еще, многих вещей не знаешь. А я наслушался. Девки, чтобы хорошего клиента получить, на разные хитрости идут. И снадобьями мажутся, и подливают их…

– Вроде не пил я ничего из ее рук.

– А тут и намазаться хватит. Или губы намазать. Поцеловали тебя, ты и слизнул отраву, – разъяснил опытный Руди. – К помаде добавляют, к краске для лица.

– Ага…

– Так что с другими можешь спокойно ложиться. Не будет ничего такого.

– А ежели еще кто намажется?

Руди только фыркнул:

– А тебя еще кто интересует? Или только одна рыженькая боярышня?

– Она не рыжая.

– Ну, если других возражений нет… – продолжил подсмеиваться Руди. За что и получил по голове подушкой, метко запущенной царевичем. И даже посерьезнел. Подушка-то тяжелая, пером гусиным набитая… [31]

– Р-руди!

– Она краситься не будет. И мазаться всякой пакостью тоже. А остальные… осторожнее будем впредь.

Фёдор кивнул.

Действительно, надо бы осторожнее.

Не то чтобы его сильно трогала чужая жизнь, просто убивать… одно дело – на поле боя, или врага, или в схватке. А вот так, очнуться рядом с задушенной тобой бабой…

Нет, это как-то неприятно.

Деньги они семье Элизы передали, но… этого и довольно. А на каждую девку вот так не напасешься. И опять же… вот решит он жениться.

А потом что будет?

Он и жену может так же?

На миг мелькнула картинка, в которой место Элизы заняла Устя, и царевича аж холодным потом пробрало, капли покатились по лбу.

НЕТ!

Ему такое не нравится, не хочется, он не согласен!

Хорошо, что это не с ним беда, а с девкой. А он еще ее семье помог, денег дал.

Вот пакостница!

Туда таким и дорога!

Как за короткое время можно стать человеку хорошим другом?

Да жизнь ему спасти!

В чем-то Михайла умный был, а в чем-то и дурак дураком. Понятно же, места при царевиче расписаны, близко его никто не подпустит. Слуга – и точка! И крутись, как хочешь!