Он снова безнадежно махнул рукой, схватился за голову и побрел куда-то в сторону от палатки.

– Подожди, Миша, – сказала я ему.

…Наутро, после того как мы половину ночи объяснялись с Михаилом и клялись друг другу в любви, мы недосчитались одного из коней и вещей Ларисы.

И ее самой, естественно, тоже.

Она уехала куда-то одна, в ночь.

И никто из нас ее с тех пор никогда не видел.

Сидя в кафе у метро «Полянка», Данилов слушал рассказы Дарины.

Монологи двух женщин из прошлого ведьма передавала не в общепринятой человеческой манере – так сказать, словами через рот. Точнее, начинала она историю традиционным способом. Но вскоре вместе с потоком ее речи в голову слушателя проникали образы, которые иллюстрировали повествование, а слова становились чем-то вроде закадрового дикторского текста, сопровождавшего изображение. Алексей словно видел воочию, как жена вождя и шамана Телене уговаривает и подставляет свою сестру Джинжи… Как двадцать с лишним веков спустя молодая аспирантка Мария поднимается верхом на перевал Кату-Ярык… Как спорят они под оглушительным звездным небом с красоткой Ларисой за любовь молодого советского археолога Миши Земскова… Это было интересно и увлекательно, не оторваться.

Данилов догадывался, куда клонит ведьма: зачем и почему она повествует ему истории двух столь не похожих друг на друга женщин. Однако ему требовалось подтверждение, поэтому он спросил напрямую:

– Почему вы мне это рассказываете?

– Про Телене и что с ней стало мне ничего прочекать не удалось. Две тысячи и триста лет назад не шутка. Я не смогла просканить систему так глубоко. Что было с Телене дальше? Удалось ей добраться до племени амазонок? Выжила она в том жестоком древнем скифском мире? Пока она была замужем за вождем-шаманом, ей везло и она видела будущее. Но, убежав из дома, она ведь рассталась с волшебным. Оно, видимо, перестало на нее влиять и помогать ей. По итогу: может быть, Джинжи разоблачили? Поняли, что она вовсе не жена вождя? Или младшая сестра призналась во всем, не желая быть убитой? Племя отправилось в погоню за Телене, ее в конце концов поймали и похоронили вместе с погибшим в бою вождем Салкыном? Как оно все было, кто знает?

– Что же оно такое – это волшебное?

– Я не знаю, Алеша. Но есть шанс, что это захоронили вместе с вождем и его спутницей. И оно дожило до нашего времени. До одна тысяча девятьсот двадцать девятого года – точно.

– Почему вы так решили?

– Да потому, что судьбы практически всех ленинградцев, кто принимал участие в раскопках первого Казарлыцкого кургана, плюс-минус известны. И они, знаешь, такие…

Она неопределенно повертела рукой в воздухе.

– Какие? – переспросил Данилов.

– Смотри сам, Алеша, – то, что девушка оговорилась, именуя его на «ты», его не покоробило – напротив, показалось приятным.

Очень привлекательная своей жгучей, яркой красотой, она сидела напротив него, лицом к маленькому зальчику кофейни, и (он спиной чувствовал это) каждый мужчина, оказавшийся здесь, и многие женщины оглядывались на нее, глазели пристально. Данилову тоже было приятно смотреть на нее и слушать.

Уж не подлила ли она ему в кофе приворотное зелье? Впрочем, он бы и заметил, и почувствовал. Значит, коль скоро его тянет к ней, действуют ее животный магнетизм, природная красота.

Она достала из сумочки телефон и, временами посматривая на его экранчик, продолжила вещать, снова именуя его на «ты»:

– Могу тебе привести все кейсы. Все биографии всех людей, принимавших участие в раскопках. (Кроме Ларисы, про нее ясности нет.) Но вот остальных я проверила. И все шестеро, а также их родные как будто счастливый билет по жизни вытащили…

– Что ты имеешь в виду?

– Итак, кейс первый: музейный работник Карл Иванович по фамилии Гравве. Ему было тогда, в двадцать девятом году, тридцать восемь лет. Казалось бы, его судьба потом сложилась самым плачевным образом. Непосредственно после возвращения в Ленинград с Алтая он зачем-то добровольно потопал в больницу Памяти жертв Революции, и там ему, оп-па, поставили диагноз: рак почки. Однако выяснилось: он очень удачно обратился к докторам, когда заболевание пребывало в начальной стадии. Одну почку ему удалили, но никакие метастазы дальше не пошли. Ему дали инвалидность, он регулярно проверялся, но рак отступил, и в итоге он прожил долгую (и, наверное, счастливую) жизнь. Когда началась война, его не призвали в армию – не знаю, из-за инвалидности или из-за того, что он был немцем. Не пострадал он в блокаду – хотя всю ее провел в Ленинграде. Его непонятно почему не интернировали, как других советских немцев, после начала войны. Карл Иваныч был женат, воспитал двоих детей и троих внуков и скончался в Ленинграде в возрасте девяноста лет на руках семьи.

– Бывали счастливые судьбы, – дернул плечом Данилов.

– Н-дя, хотя у нас что ни век, то век железный[186], – подхватила девушка. – Тогда вот тебе кейсы номер два и три. Другие музейные работники, упомянутые в рассказе Марии Крюковой: Василий Степаныч (по фамилии Мозговой) и Иван Силыч (по фамилии Рудин). То же самое: не пострадали ни в войну, ни в репрессии, на фронт призваны не были. Оба пошли записываться в народное ополчение, когда фашисты подошли к Ленинграду, – по состоянию здоровья не взяли. Перед тем как нацисты замкнули блокаду, обоих эвакуировали вместе с коллекциями Эрмитажа в Свердловск. В итоге – оба выжили в войну. Вернулись в город на Неве, работали и жили долго и счастливо; один скончался в возрасте восьмидесяти шести лет, другой – восьмидесяти восьми, что для прошлого века и мужского пола совсем немало. Хорошо, не правда ли? Заставляет задуматься?

Данилов развел руками, словно говоря: «Все бывает в мире».

А девушка вдохновенно продолжала:

– Теперь кейс номер четыре: академик Николай Павлович Кравченко, научный руководитель раскопок, который, как ты помнишь, оказался у кургана всего на несколько дней. Ему по жизни повезло меньше – хотя как сказать! На следующий год после вскрытия кургана, то есть в тысяча девятьсот тридцатом, его арестовало ГПУ вместе с другими учеными, общим числом более семидесяти, по делу так называемого монархического союза. (Кстати, это задержало дальнейшие раскопки Казарлыцких курганов лет на пятнадцать). Времена в ту пору, в самом начале тридцатых, царили довольно вегетарианские, поэтому его не расстреляли, не впаяли десять лет Колымы, а отправили в лагерь на Беломорканал. Там он быстро зарекомендовал себя, и ему позволили заниматься умственным трудом в тамошней «шарашке» – гидрологической лаборатории. Вскорости он возглавил ее. Когда его срок подошел к концу (в тридцать шестом году), руководители Беломорканала подсказали ему не возвращаться в Ленинград, где продолжались репрессии и где его наверняка взяли бы повторно. Он остался в Беломорлаге как вольнонаемный, прекрасным образом занимался своей гидрологией и только в сороковом, когда начались бериевские послабления, возвратился в город на Неве. Началась война, просился на фронт – не взяли, хотел уйти в ополчение – не взяли тоже по возрасту и состоянию здоровья. Когда фашисты стали замыкать блокаду, никуда не уехал, остался в городе. Но выжили и он, и его супруга: он был прикомандирован к гидрометеослужбе Ленинградского фронта, составлял ледовые прогнозы на Дороге жизни и получал офицерский паек. В сорок пятом году Николай Палыч выпустил монографию по Казарлыцкому кургану, его избрали в академики. По «монархическому» делу реабилитировали в пятьдесят шестом. Впоследствии преподавал, вел научную работу, выпустил кучу монографий, статей и книг, раскопал вместе с вышеупомянутыми Земсковым и Марией Крюковой четыре других кургана в Казарлыке, стал всемирно известен, ездил на симпозиумы и конгрессы. Скончался в тысяча девятьсот семьдесят пятом году в возрасте девяноста лет без боли и мучений, просто тихо уснул.