Оставалось только то, что Варя видела своими глазами: в момент контакта Буслаева и Кордубцева последний каким‑то непонятным образом воздействовал на оперативника с такой силой, что вызвал у него обширный инфаркт сердца.

Варя все это время ходила сама не своя. Ведь это она настояла на том, что надо проводить операцию по задержанию Кордубцева. Она этой операцией руководила. Получалось, стало быть, что именно она несет ответственность за смерть Буслаева. От этого на душе становилось тускло и горько. Сколько ни пытался утешить ее Петренко, ни он, ни, главное, она сама снять с нее вины не могли.

Данилову она о новых происшествиях не рассказывала, но ходила сама не своя и часто плакала — тут никаким экстрасенсом быть не надо, чтобы понять: дела идут плохо.

Наконец назначили время похорон.

Варя, разумеется, постановила себе быть всюду: на отпевании, на кладбище, на поминках. Алексей предложил сопроводить ее, поддержать — девушка отказалась наотрез: помимо всего прочего, зачем дразнить гусей? Данилов некогда бывал в активной разработке со стороны комиссии, и хоть сослуживцы сейчас его вроде не трогают и даже, скрепя сердце, не возражают против его сожительства с Кононовой, но зачем лишний раз светиться и об этом напоминать? Поэтому поддерживать Варю на скорбных мероприятиях взялся Петренко. Полковник, помимо прочего, оказался высшим офицером, который пришел на тризну по сослуживцу. Начальник комиссии Марголин, не снизойдя до объяснения причин, похороны проигнорировал.

Народу пришло неожиданно много. Подтянутые мужчины из академии тайной полиции, где Буслаев некогда учился. (И семья, и однокурсники до сих пор были уверены, что служит их муж и друг все в той же тайной полиции.) Рыдала у гроба жена. (В толпе шептались: три или четыре раза она от Буслаева уходила, его пьянства и загулов не выдерживала, и сейчас они отдельно жили. Она все надеялась — завяжет, и вот, пожалуйста.) Присутствовал сын, худенький и длинный старшеклассник в драных кроссовках — тот не плакал, стоял, нахохлившись. Вася в гробу лежал желтый и на себя совершенно не похожий.

Священник на отпевании произнес прочувствованную проповедь: никогда, мол, мы не знаем, когда настигнет нас чаша сия, поэтому надо стремиться быть чистым пред Богом и делать добрые дела. Потом сказал, что каждый может попрощаться и попросить у покойного прощения.

Варя подошла одной из последних. Целовать не стала — она по жизни‑то с ним не целовалась, а тут с покойником! Погладила по плечу в штатском костюмчике, но прощения попросила от души. Боже, зачем она вообще послушала Данилова с его снами! Зачем этим Кордубцевым заинтересовалась! Жил бы он себе и жил в своих Мытищах, никого не трогал! А что там в будущем случится — какое ей до этого дело! И о гибели (или об убийствах?) кордубцевских родных как не знал никто раньше, так и не знали бы, зачем она высовывалась — подставила в результате не самого плохого мужика, уложила, можно сказать, в гроб!

И даже слезы у нее не лились — потому что не было в ней никакой к себе жалости, одно только в отношении к своей персоне недовольство и нелюбовь.

На кладбище несли перед гробом медали покойного — не так много, всего три. Отделение солдатиков дало три выстрела в воздух, когда гроб опускали.

На поминках, в кафе средней руки в районе, где проживал Буслаев, ели кутью, пили водку. Петюня с заживающей ссадиной на щеке сидел напротив Варвары и смотрел на нее волком. Петренко присоседился рядом и подкладывал Кононовой на тарелку то холодца, то винегрета. Вдова то беззвучно плакала, то пыталась сагитировать собравшихся написать и издать книгу воспоминаний о покойном.

Полковник, видя, что Варя не в своей тарелке, проговорил ей — тихо, но властно и безапелляционно: «Варвара, послушай и запомни: ты ни в чем не виновата». Ей тоже хотелось так думать, но совесть не позволяла.

Наконец, когда курящие вывалились из‑за столов на первый перекур, Кононова сочла удобным уйти. Позвонила Данилову, попросила за ней заехать. Тот примчался тут же — у него на Ордынке только что закончился прием.

Встретились за пару кварталов от стекляшки — чтобы возлюбленный среди сослуживцев не отсвечивал. Алексей не просто подхватил ее у тротура — нет, он вышел из машины, обнял, поцеловал, помог усесться. И когда она оказалась в теплом нутре его автомобиля и почувствовала себя защищенной, наконец‑то дала волю слезам. А он не поехал никуда, сидел рядом и обнимал, утешал.

А когда она более‑менее успокоилась и он стронул с места, Варя залезла к себе в сумочку, выключила телефон, вытащила батарейку. «Можно?» — спросила про аппарат, лежащий на панели. Возлюбленный кивнул — она и его смартфон раскурочила. И тогда наконец поведала о смерти коллеги и о том, кто в ней повинен. И о том, что она винит вдобавок себя. И выкрикнула наболевшее:

— Да лучше б ты про этого Кордубцева мне ничего не говорил! И я его не трогала! Тогда б и Васька был жив!

Данилов спокойно рулил, а когда она откричалась, сказал — спокойно, уверенно, весомо:

— Знаешь, если зло пришло в этот мир — настоящее, большое зло, Зло с большой буквы, — так вот, если оно появилось здесь, не надо делать вид, что его нет. Потому что если мы сами будем от него прятаться, оно потихоньку будет наглеть, расти, шириться и крепнуть. А потом, когда мы наконец спохватимся и выйдем на борьбу, окажется, что никакие наши человеческие методы с ним больше не справляются. И оно начнет еще больше наглеть и завоевывать все новые позиции в геометрической прогрессии. А вышло иначе. Ты и твои коллеги выступили против него — и оно, смотри, поджало хвост, испугалось, исчезло.

— Он еще появится, — уверенно сказала она. — Перегруппируется, обрастет сторонниками, наберет сил.

— Ну, так и нам, — воскликнул Алексей, и голос его звучал почти весело, — надо за это время суметь и успеть набраться сил, подготовиться и навербовать сторонников!

Кордубцев, объявленный в розыск, нигде и никак не проявлялся.

Было заведено уголовное дело по статье сто пятой, часть вторая «и»: убийство из хулиганских побуждений — так квалифицировали смерть бедняги Буслаева. Единственным подозреваемым был и оставался Кордубцев.

Кононова встретилась с единственной оставшейся в живых его родственницей — Леди Косоглазкой, двоюродной бабушкой Марией Петровной Суконцевой. Та отвечала на расспросы категорично, и Варя ей верила: где племянник, не знаю, не слышала, не видела.

Варвара побывала в Университете леса, где учился подозреваемый. Близких друзей и девушки у него не было. Однокурсники тоже не дали никаких зацепок.

Съездила на дачу во Владимирскую область (ту, что принадлежала Чигаревым — бабушке и дедушке по материнской стороне, погибшим в автокатастрофе).

Побывала и в Тверской губернии, на фазенде старших Кордубцевых, убитых молнией.

В обоих случаях — ничего. Дома стояли заколоченные, с амбарными замками, нетронутыми. Снег вокруг не потревожен.

Юноша исчез.

Марголин по делу Варвару не вызывал, не дергал.

Надвигалось другое задание — которого она также была инициатором и которое настолько горячо взялась продвигать, что Марголин склонился в ее сторону и велел разрабатывать.

И вот первый этап разработки закончился, надо было делать следующий шаг.

Она сама пошла к Марголину со всеми файлами. Козел Винторогий выслушал ее, все документы просмотрел и, полный сарказма, вскричал:

— Замечательно! Значит, в Москве ты все завалила, подозреваемого упустила — а теперь в Америку намылилась?!

Варя накрепко сплела пальцы в замок, чтобы оставаться спокойной и хладнокровной и не вестись на провокации, и парировала:

— По‑моему, давно миновали времена, когда загранкомандировки рассматривались как поощрение. Это работа посложней, чем у многих в Москве.