Лариса бурно бросилась к нему и успела вскочить на подножку. А когда двери закрылись и он тронулся, она успела показать мне через стекло нос. А я побрел дальше по Садовому кольцу, сплошь украшенному алыми стягами.

…Дорогая Варя! Если бы это письмо когда‑нибудь попало тебе в руки, ты, возможно, взревновала бы меня за то, что я столь подробно описываю тебе свое свидание с другой женщиной. Но, во‑первых, никаких любовных, тем паче сексуальных подоплек у этой встречи не было — скорее, наоборот, стремление отвратить Ларису от себя‑нынешнего, и как можно дальше. А во‑вторых и в главных, вряд ли ты когда‑то увидишь эти заметки. Кого я обманываю! Зачем их пишу? Просто я ужасно скучаю по тебе и страшно переживаю, что, судя по всему, нам с тобой никогда не суждено больше свидеться. Какой же я был дурак! Какой идиот, что пустился в это путешествие во времени! Зачем на это пошел и что хотел изменить?! Будущие судьбы человечества?! Ох, только в бесконечной дали от тебя понимаешь, что никакое человечество с его судьбами не стоит твоей улыбки, твоих глаз, твоей руки! Ах, дурак я, дурак! Правильно назвала меня Лариса: ненормальный какой‑то. Только псих, сумасшедший может вот так, сам, и с легкостью отказаться от своего счастья, которым была ТЫ.

Наши дни

«Ты подлец и мерзавец! — ругала Варя про себя Данилова. — Ты бросил меня — и оставил один на один со своим телом. Заботиться о тебе! Ухаживать за тобой!»

Но что ей, спрашивается, еще оставалось делать?! Не бросать же его! Не сдавать в богадельню! Не вывозить на помойку!

Она не стала ни докладывать по команде, ни рассказывать кому бы то ни было в неофициальном порядке — даже бывшему любимому начальнику Петренко — о том, что приключилось с Алексеем и почему он в действительности впал в кому. Нет, нет, нет. Это только ее тайна.

Пользуясь связями, которые давала служба в комиссии, а также прошлыми возможностями покойного отца генерал‑лейтенанта, она устроила Алексея в четвертый главный военный госпиталь Министерства обороны — тот самый, где высшие военачальники лечились. Госпиталь располагался посреди парка Сокольники и внешним видом и интерьером более всего напоминал дорогой санаторий: мраморные полы, покойные коридоры, лифты в зеркалах. А главное, в нем нисколько не пахло больницей — дезинфекцией, больными телами, прогорклой пищей. Еду разносили самую качественную, врачи и медсестры были безукоризненно вежливы.

Алексея осматривали лучшие специалисты. Устраивали настоящие консилиумы. И — разводили руками. Диагноз был «кома второй степени неясной этиологии». Все соглашались с тем, что это первый подобный случай в их практике. Решительно никаких прогнозов не давали. Готовы были держать больного в отдельной палате и наблюдать. Даже соглашались ради науки и из уважения к покойному генерал‑лейтенанту Кононову бесплатно ухаживать за телом: переворачивать, мазью обрабатывать, пеленки (простите за подробности) менять.

Варя помогала санитаркам и кляла Данилова безбожно: «Экспериментатор чертов! Эскапист! Исследователь, чтоб тебя черти взяли, глубин истории!»

Естественно, она не знала, где пребывает душа Алексея, и чем занята, и когда вернется.

Сама она получила постоянный пропуск и бывала в госпитале каждый день. Но состояние больного не менялось: он лежал бледный, не реагируя на звук и свет, с аппаратом по вентиляции легких и капельницами.

Варя о результатах своей поездки в Америку и встречах с олигархом Корюкиным и ученым Рябчинским устно доложила Марголину. Особо отметила, что противникам неизвестно, откуда стала ведома информация о Кордубцеве.

А потом началось странное. «Отчет по результатам командировки писать?» — спросила она у Винторогого.

«Повремени», — отмахнулся тот как от чего‑то несущественного.

И тогда Варю стали одолевать мрачные сомнения: а не Марголин ли снабжает олигарха информацией? За хорошую мзду, естественно? То‑то он в лице переменился, когда Варя упомянула о том, что Корюкину про Кордубцева многое известно. Но возможно ли такое?! Чтоб совсекретную информацию начальник секретнейшей комиссии попросту продавал?

Ответа на эти вопросы не было. Но в итоге отчета она писать не стала, а в научно‑исследовательский отдел, Петренко, сдала только одну пробирку, выданную ей магнатом‑экспериментатором. Вторую оставшуюся она заныкала, положила в отцовский сейф в квартире.

Варя не отдавала себе отчет, зачем это делает — вслед за Даниловым она никак не собиралась. Да и он, если бы видел, сколько возни требует его бренное тело, вряд ли совершил бы ту глупость, которую совершил. И — нет, Кононова ни в коем случае не собиралась бросаться за ним вдогонку. Да и куда бросаться?! Но… Последнюю разовую дозу все‑таки себе оставила.

От дела Кордубцева ее после гибели Васи Буслаева отстранили. В Хабаровск на расследование таинственного ограбления Рабоче‑крестьянского банка отправился юный Петюня. И еще кто‑то из отдела «Д» поехал. В итоге вернулся с Дальнего Востока Петюня важный‑преважный, ничего ей не рассказывал — но, судя по всему, Кордубцева он все‑таки не поймал.

А в целом жизнь без Данилова утратила свой вкус. И цвет, и запах, и радость. Стала серой, блеклой, черно‑белой.

22 октября 1957 года

Дорогая Варя!

Не думай, что я здесь, в прошлом, занялся решением собственных личных дел и оттого напрочь забыл то главное, ради чего бросился в это опасное и непредсказуемое путешествие. Я имею в виду Кордубцева. Да, я планировал очутиться в конце восьмидесятых — начале девяностых, когда до его рождения оставались считаные годы, и помешать ему появиться на свет. Но вот я очнулся в пятьдесят седьмом — и что могу сделать здесь?

Меня вдохновляло то обстоятельство, что фамилия Кордубцев — довольно редкая. В Фейсбуке, как я помню, и ВКонтакте он оказался один‑одинешенек. Будем надеяться, что сейчас, шестьюдесятью годами ранее, паспортные столы Советского Союза также не ломились от носителей сего славного имени.

Я мысленно прошелся по родне нашего Елисея. Решил сосредоточиться на его предках по отцовской линии — по‑другому я вряд ли мог проследить его род. Девичьих фамилий его мамаши и тем более бабок я знать не знал. Ты говорила что‑то, но я, разумеется, дурак, не запомнил.

Из твоего рассказа я усвоил, что отец и мать Кордубцева родились где‑то в начале семидесятых. В СССР обычно с наследниками не затягивали — это только я у мамы Ларисы припозднился — появился на свет, когда ей было хорошо за тридцать, а точнее сказать, под сорок. Обычное при социализме время, чтобы завести первенца, — двадцать, много двадцать пять лет. Тридцатилетняя беременная уже считалась и называлась «старородящей».

Значит, сосредоточимся на Кордубцевых: его дед в начале семидесятых выродил Кордубцева‑отца, когда сам был, скорее всего, двадцати‑тридцатилетним. По‑моему, ты говорила, что деда звали Семен. Потом этот дедуля будет жить‑поживать, работать свое и растить потомство — пока его не шарахнет в 2012‑м, кажется, году молнией, возможно, благодаря внучку Елисею Кордубцеву. А еще у него, этого будущего отца и деда, имеется сестра, на пару лет старше — та самая пожилая женщина по имени Мария Петровна, она же Леди Косоглазка, с который ты беседовала и которая выложила тебе всю подноготную семьи Кордубцевых.

И вот сейчас, в пятьдесят седьмом, тому Кордубцеву — деду Семену, наверное, лет примерно от семи до семнадцати, максимум двадцать два — двадцать три. И сестре его старшей (ты говорила вроде, что лет на пару его переросла) нынче может быть четырнадцать — а может быть и тридцать. Эх, жаль! Невнимательно слушал я тебя, не запомнил никаких других установочных данных — только имена, и то неточно.

И никаких своих супер‑пупер свойств, когда я мог, если поднапрячься, вспоминать все детали диалога, состоявшегося лет пять или семь назад, у меня здесь, в чужом теле, не осталось. Я только мог задумчиво морщить лоб (или скрести затылок пятерней). Но ничего путного и подходящего в бедной моей головенке не возникало.