— А еще что там у вас, кроме мини‑телефончиков, есть?
— Телевизоры у нас не сорок сантиметров диагональ, как у вас тут, — сказал я довольно вяло, — а до полутора метров. Все цветные и с высоким разрешением.
— Это как‑то скучно. Экстенсивный путь развития. Я могла бы поинтересней придумать. А еще?
— Зато через телик с помощью Интернета (ну, той всемирной библиотеки, о которой я говорил) можно любой фильм на выбор в любой момент посмотреть, любой концерт.
— Неплохо. А еще?
— Автомобили в Москве в личной собственности у каждого второго.
— Так у вас там, наверное, автомобильные заторы, как в Лондоне и Нью‑Йорке?
— Еще какие! У нас их пробки называют. Они даже хуже, чем в Нью‑Йорке. И за парковку — то есть за то, что машина будет стоять где‑нибудь здесь, на Садовом кольце, — плату берут.
— Ну, это ты ерунду какую‑то придумал, — сказала она убежденно. — А личные геликоптеры? Или самолеты?
— Этого нет.
— Довольно скучно вы там живете. И это все, чего добились за шестьдесят лет?
— Боюсь, что да.
— Ну а коммунизм вы построили? Деньги отменили?
— Не хочу тебя огорчать, но нет.
— Фу, как грустно.
— О, если бы ты нашу жизнь увидела, я думаю, тебе бы и вовсе взгрустнулось. Совсем не такая она, о чем вы тут мечтаете.
Мы шагали по Садовому. Никаких эстакад, мостов, виадуков, подземных переходов здесь пока не было. Даже светофоры были устроены иначе, чем у нас: зеленый сверху, красный внизу. По кольцу изредка проезжал запоздавший грузовик и проносились «Победы». Современных домов не было, только пара‑тройка сталинского образца, а остальные — двух‑трехэтажные дореволюционные особнячки. И каждый украшен красными стягами в честь наступающей годовщины.
— Ты такой смешной, — вдруг сказала она. — Забавный. Мы знакомы только со вчерашнего дня, а у меня такое чувство, что я знаю тебя много‑много лет.
«Э, нет, вот только этого не надо, — подумал я. — Немудрено, что ты чувствуешь со мной родство, потому что ментально я — твой будущий сын, а физически — твой будущий муж. Но с отцом ты будешь, если не считать короткого времени безумной любви и междугородных ухаживаний в начале семидесятых, несчастна, несчастна, несчастна! Поэтому держись от меня подальше — вот что мне следует ей сказать. И, во всяком случае, не принимать этот лирический тон».
— Ты меня совсем не знаешь, — хмуро проговорил я. — Вряд ли наш с тобой роман будет правильным решением.
— Роман?! — вспыхнула она. — Что ты о себе думаешь?! Я ничего подобного не имела в виду!
— Да, извини.
— Так, все. Не провожай меня больше. Где здесь остановка? Я доеду сама.
— Прости, прости. Ты знаешь, у нас там, в будущем, все довольно резкие и прыткие. Лепят что думают. Без подготовки.
— Да? Ты все‑таки хочешь продолжить игру, что ты будетлянин?
— Будетлянин? Откуда ты знаешь это слово?
— У нас учительница литературы иногда так говорила. О тех, кто не от мира сего. А что?
— Просто это слово придумал поэт Велемир Хлебников. А его тут у вас практически не издают, не знают.
— Про Хлебникова нам учительша рассказывала. Он с Маяковским до революции дружил.
— Какая у вас продвинутая учительница.
— Продвинутая? Смешное слово. Куда продвинутая? Она, скорее, ЗА‑двинутая. Ее из Ленинграда еще до войны сослали и въезд в столицы запретили, вот она у нас и осела… Но ты сказал, что мне жизнь в СССР в 2017 году не понравится. Почему?
— Потому что там у нас — самый настоящий, поганый капитализм. Тот, против которого вы здесь все боретесь и критикуете — Америку, Англию, ФРГ. А у нас там — как у них сейчас, только гораздо хуже.
Услышав мои крамольные речи, девушка дернулась и оглянулась — но, слава богу, никто не шел за нами и ничего не слыхал.
А я продолжал:
— Все в России в две тыщи семнадцатом беззастенчиво поклоняются золотому тельцу, все стараются разбогатеть, любым путем. А не разбогател — неудачник. Кругом коррупция, взяточничество. Медицина практически вся платная. Образование тоже.
— Ты прямо какие‑то антисоветские разговоры ведешь.
— Да у вас тут любая правда считается антисоветчиной.
— А хоть что‑то хорошее у вас там есть? Кроме телефонов в кармане у каждого?
— Есть. За границу можно выезжать свободно. Когда и куда хочешь, в любую страну, хоть в Болгарию, хоть в Чили. Можно все, что угодно, в магазине купить — были бы деньги. И еще печатают любые книги, и нет никакой цензуры.
— У нас тоже нет никакой цензуры, — промолвила она убежденно и тем меня слегка уязвила.
— Да?! Ты так думаешь?
— Конечно.
— А ты такие произведения слышала? Например, «Доктор Живаго» Пастернака? «Котлован» Платонова? «Реквием» Ахматовой? «Жизнь и судьба» Гроссмана?[93] А ведь они уже написаны. Здесь и сейчас, в СССР. Только не изданы. И еще о‑о‑очень долго не будут тут изданы.
— Гроссмана я читала. Пастернака и Ахматову тоже. Но не те вещи, о которых ты говоришь.
— Естественно. Потому что они у вас тут, в СССР, под семью замками.
— А у вас там, в СССР образца две тысячи семнадцатого года?
Тут я решил ее совсем добить — а пусть держится от меня, такого полоумного антисоветчика, подальше!
— Прежде всего нет больше никакого СССР.
— Да? А что есть?
— СССР распался на пятнадцать независимых республик. Армению, Белоруссию, Грузию и так далее. И Россию, конечно. Все — независимые страны, у каждой — свои президенты, собственные столицы, армии.
Когда девушка услышала это, она опять оглянулась — не донеслись ли мои слова до чьих‑нибудь еще ушей. Да, очень крамольно они звучали в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом, я согласен. Но одни мы были на широких тротуарах Садового, только красные флаги, вывешенные в честь будущего юбилея Революции, трепетали над нами.
— А зачем СССР распался? — спросила Лариса шепотом.
— Не знаю, — искренне ответил я. — Так получилось.
— Но вы хоть дружно живете?
— Нет. Азербайджан воевал с Арменией. По‑настоящему — с танками, артиллерией, большими потерями. Россия с Грузией воевала. А теперь с Украиной воюет.
— Совсем ты ерунду придумываешь! — в сердцах выкрикнула она. — Как это русские могут с украинцами воевать?! Мы же братья! Можно сказать, один народ! Я вон наполовину украинка. И что же?! Я сама с собой воевать буду?!
— Вырастешь, ну, то есть доживешь до две тысячи семнадцатого года — узнаешь.
— До две тысячи семнадцатого? Сколько лет мне тогда будет? Плюс шестьдесят — итого семьдесят семь. Вряд ли, конечно, доскриплю — но шанс есть.
— Шанс‑то, он у тебя есть — если ты подальше от меня держаться будешь.
— Опять ты заладил! А если не буду?
— Если не будешь, то в конце концов, не сейчас, а в семидесятые годы, выйдешь за меня замуж. И будешь со мной несчастлива. И умрешь до срока. И еще одно имя запомни: Вячеслав Лыньков. Он тут же, в нашем институте учится, только на другом факультете. И его тоже, пожалуйста, избегай.
— Я за него тоже, значит, замуж выйду?
— Да, раньше, чем за меня. Прямо в институте. И тоже неудачно получится.
— Знаешь что?! Если я тебе не нравлюсь и ты совершенно не хочешь за мной ухаживать — зачем этот цирк? Эта комедия?! Я, дескать, выйду за тебя замуж и буду несчастна! Бред! Да не собираюсь я за тебя замуж! И видеться с тобой больше не собираюсь. И слышать о тебе больше не хочу!
— Вот и прекрасно.
— Да, и замечательно! И до свидания. И очень жалею я, что согласилась с тобой в театр пойти. Надо ж, какой цирк устроил. Человек из будущего! Да ты не из будущего, ты из Кащенко! Ненормальный какой‑то!
Это было хорошо, что она так взбеленилась. И что считает меня ненормальным — тоже.
Даже больше, чем остаться навсегда одинокой, девушки боятся связать свою судьбу с кем‑то неполноценным, причем именно сумасшедшие в этой очереди первые.
Тут неподалеку от нас притормозил у остановки троллейбус — тот самый, синий, окуджавовский. Маршрут «Б».
