Хорошо еще, когда «утренника» (то есть дневного спектакля) или генеральной репетиции не было. А то ведь и после них приходилось декорации ворочать.

Но главное за время работы своей в Большом сумел Петренко рассмотреть, разведать здесь укромные места, убежище себе углядеть и собрать потребный для акции реквизит.

И вот наконец наступил день, к которому он так долго готовился.

В квартиру на Чернышевского позвонил Шаляпин и произнес в трубку одно-единственное слово: «Завтра».

Он утешал, конечно, Варю как мог. Постепенно она стала восстанавливаться и после смерти родителей, и своего похищения. Даже пересдала наконец несчастную историю КПСС.

Петренко их больше не трогал, и они продолжали жить в квартире Вариного отчима на Ленинском. Летние дни проходили в ожидании, пока однажды Петренко не позвонил Варе домой и не сказал: «Пора!»

Они, все трое, встретились в Нескучном саду, и первое, что изрек Варин начальник:

– Сразу после операции мы все вместе, втроем, немедленно отправляемся в оговоренное место – для переброски в будущее. Но сперва нам требуется совершить следующее.

В магазине музыкальных инструментов он приобрел футляр для контрабаса. Держал его в квартире Ольги, под кроватью. На расспросы любовницы, зачем он ему, отвечал:

– С контрабасисткой одной из оркестра познакомился. У нее скоро день рождения, хочу подарить. Хорошая девушка. Зоя Штерн. Яркий типаж.

Классический прием переключения внимания. Разговор, подогреваемый Олиной ревностью, ушел от футляра в сторону мифической контрабасистки: молодая ли она, хорошенькая, да что их с Петренко связывает.

В тот же день, когда он услышал от Шаляпина заветное слово «завтра» и провел с Варей и Даниловым совещание в Нескучном саду, полковник уложил в футляр от контрабаса гранатомет и сумку с тремя гранатами, оставшийся у него пистолет «ТТ» (второй конфисковали менты после перестрелки в Тайнинке) и запасной магазин к нему, а также две армейские фляжки с водой, плитку шоколада и пустой бидончик из-под молока. А еще – одеяло. Переложил все газетами, чтоб не звенело.

Оля занималась в исторической библиотеке, работала над докторской. Он оставил ей на столе записку: «Сегодня и завтра не жди, не приду».

«Впрочем, – подумал он, – не приду я больше никогда в любом случае».

Он приоделся, вскинул контрабас на плечо и отправился пешочком с Кропоткинской на проспект Маркса.

Летняя зеленая Москва была великолепна. Синие старорежимные троллейбусы и красные автобусы рассекали пространство. Сновали «Победы», «Волги» и «Москвичи» – в виде таксомоторов, персоналок и частнособственнического парка. Поливалки шли строем, прибивая к земле пыль. Веселые (или же озабоченные) прохожие бежали по тротуарам. В толпе только и слышались разговоры об открывшейся в Сокольниках американской выставке, о «Кадиллаках» и «Шевроле», внутри которых даже можно посидеть, о диковинной выставочной кухне, где есть диво-дивное – посудомоечная машина, и о странном заморском напитке «пепси-кола», который «ничего, но хуже нашего кваса». Говорили, что прибыл на открытие даже ихний вице-президент Никсон.

Может, и жаль было, что Шаляпин, когда придет к власти, гаечки в стране прикрутит, но так было надо прежде всего для счастья обитателей этой державы.

В любом случае Петренко шел и наслаждался городским пейзажем, потому что видел он его в последний раз.

За день до высочайшего визита в Большом театре никаких мер безопасности предпринято не было. О грядущем посещении даже не ведал пока никто. Петренко в ухватках спецслужб разбирался и знал, что уже завтра с утра театр наводнят агенты в штатском да собачек приведут, будут высматривать, выискивать, вынюхивать. Но это – завтра. Сегодня пока все было совершенно спокойно. И вахтер на служебном входе нимало не удивился, что Петренко явился вдруг с контрабасом. Он вообще его, казалось, не заметил: сидел, погруженный в кроссворд в «Огоньке».

Петренко не подозревал, что в тот самый момент он находится на грани ужасного провала.

Глеб из бригады такелажников тоже в тот день пришел на работу пораньше. Все ради того, чтобы встретиться с «кумом» – сотрудником первого отдела, которому он привычно закладывал мелкие грешки и прегрешения, имеющие место в его трудовом коллективе.

Он пока не решил, станет ли доносить на Белошвеева, поставившего работать за себя непонятно кого – совершенно непроверенного неизвестного типа. С одной стороны, налицо явный непорядок. Но с другой, Петренко, что вместо Кольки стал ишачить, оказался милым человеком. И болеет за «Динамо», и к Глебу хорошо относится, и нос от него не воротит, как некоторые другие, – с ним приятно бывает поболтать в перекур.

Да и «кум» был сегодня какой-то усталый, недовольный, озабоченный, слушал вполуха. Глебу, человеку обидчивому и тонко чувствующему, даже показалось, что он его как агента презирает, относится к нему свысока.

Разумеется, ни особист, ни тем более Глеб понятия не имели, что назавтра в театр запланирован высочайший визит. Никто об этом в Большом не знал – ведь один из принципов безопасности: за пределы избранного круга выдавать как можно меньше информации. А если б они ведали, что в Большой прибудет первое лицо – уж, наверное, и особист расспрашивал информатора тщательней, и тот раскололся бы, что трудится у них в бригаде неизвестно кто. Но «кум» выяснял обстановку вяло и словно через силу, и потому Глеб обидчиво решил: «Ну, и черт с тобой. Раз так, не расскажу».

Убежище, которое заранее присмотрел Петренко, находилось на складе декораций, на минус втором этаже, практически под сценой. Со стороны посмотришь – вроде бы глухая стена. Ни щелей, ни прогалин. А на деле – фанерная перегородка. Если ее отодвинешь – запросто за этой фальшстеной можно поместиться. Легко пристроиться за ней и простоять-просидеть-пролежать целые сутки да с небольшим, все двадцать четыре с лишком часа, что оставались до завтрашнего представления с высочайшим визитом.

Одна надежда: собачек, натасканных на запахи пороха и взрывчатки, сюда, на минус второй этаж склада, кагэбэшники не поведут. И фанерную перегородку простукивать не будут.

Вообще по части защиты от террористов тут, в СССР 1959 года, дело обстояло довольно безалаберно. Должно пройти еще десять лет, до покушения Ильина на Брежнева, прежде чем «девятка» – Управление охраны КГБ – по-настоящему заработает. А в конце пятидесятых Хрущев разъезжал в открытой машине, свободно общался со случайными прохожими. Вот только неизвестно было заранее, куда он соберется поехать.

И сейчас, согласно сообщению Шаляпина, он наконец вознамерился посетить Большой театр.

Петренко устроился за фанерной перегородкой. Достал из чехла для контрабаса одеяло, расстелил, уселся. В тесноте – не в обиде.

В СССР не существовало дресс-кода по части посещения театра, даже Большого. Ходили на спектакли одетые кто в лес, кто по дрова. Впрочем, и выбор был невелик: вечерние костюмы и платья мало кто имел. Равно как не носили джинсов, кроссовок и шортиков, поэтому никому не пришло бы в голову на балет или оперу в подобном виде впереться. Впрочем, мужчины, собиравшиеся на представление, обычно украшали себя галстуком. Дамы и без театра практически по любому случаю выглядели просто и скромно. Хотя те, кто имел возможность и успевал по времени, обычно делали перед спектаклем укладочку и маникюрчик.

Варя тоже побаловала себя, тем более времени было пруд пруди. Не надо забывать также об обещании Петренко – они после акта отправятся в убежище для того, чтобы переместиться в свое время. Значит, надо, чтобы столица образца пятьдесят девятого года запомнила ее хорошенькой. Но не исключено и другое… Вернее, не то чтобы не исключено… Скорее, даже более вероятно – оказаться где-нибудь на столе в хладном морге. Но и в таком случае следует выглядеть достойно.