Как и предсказывал изначально Миша, гроб, выдолбленный из могучей лиственницы, оказался пуст. Лишь около него в раскопе удалось найти обломок пяточной кости. Как Земсков рассказал еще в поезде, воры былой эпохи обычно вытаскивали тела мертвых наружу и освобождали их от ценностей там. А потом, на поверхности, брошенные останки людей быстро раздирали животные-падальщики.

Практически никаких металлических объектов нам найти не удалось. Даже бронзовые гвозди, которыми вышеупомянутый прекрасный ковер изначально был прибит к бревнам внутренней избы, оказались вытащенными. Зато сам ковер! Это было нечто! Огромный! Площадью пять на пять метров! Расписанный диковинными птицами и зверями, всадниками и (в центре) – с изображением неведомой нам богини! Ничего подобного, как я знала, в раскопках скифского периода до сих пор обнаружено не было! Один он, этот ковер, станет предметом тщательнейшего изучения и, возможно, не одной научной публикации!

А другие вещи из могильника! Все, что не представляло интереса для древних варваров, то есть не было сделано из золота, бронзы или меди, осталось внутри льда практически нетронутым.

Керамические кувшины с узорами, правильно предсказывал наш руководитель, оказались даже с остатками яств. Прекрасные войлочные гобелены. Еще один небольшой ковер, но из китайского шелка – видимо, у племени имелись торговые сношения с близлежащим Китаем. Деревянные подушки. А какие замечательные разноцветные птицы, изготовленные из войлока! Сложная – и красивая! – деревянная фигурка, возвышающаяся из полукруглого как бы шлема.

Им Миша оказался особенно восхищен и тут же прочел нам небольшую вдохновенную лекцию:

– Женщины племени обычно брили голову наголо. Сверху надевалось подобие парика – сначала что-то типа деревянного шлема, увенчанного вот таким сложным и красивым головным убором…

– А они, эти женщины, – тихо спросила Дороган, – подобные уборы каждодневно носили? Или их только в могилу таким образом обряжали?

Кажется, проработав с нами определенное время, она начинала что-то понимать в археологии.

– Кто ж знает, Ларочка, кто ж знает, – вздохнул Михаил.

Потом мы раскопали коней, огромных и красивых рыжих меринов, которые прекрасно сохранились и, как совершенно правильно предсказал Кравченко, помещались во льду с северной стороны основного раскопа. Их оказалось целых восемь! С попонами из войлока! С диковинными украшениями на головах! С уздами! (До лошадей вандалы, чтобы похитить металл, не добрались.)

Коней мы раскапывали больше трех недель. Пора было сворачиваться. Приближалась осень.

Возник вопрос, как вывезти из урочища сами лошадиные туши – а они, безусловно, нуждались в дальнейшем изучении: зоологами, иппологами, антропологами.

Местные подсказали нам, что зимой, когда устанавливается зимник, можно на санях доехать до Чуйского тракта. Тогда Миша распорядился рядом с курганом построить подобие амбара, продуваемого насквозь, и поместить туда трупы четвероногих (впоследствии их вывез из урочища командированный музейный работник Василий Степанович).

Мы же с другими бесценными находками собирались проделать обратный путь в противоположном направлении. Так, как прибыли: сначала верхом до Телецкого озера, потом по нему на лодках, а далее в Бийск снова верхами и, наконец, по железной дороге домой.

Наши рабочие-алтайцы взялись нас сопровождать до озера – а потом забрать коней, которые они предоставят нам для этого похода.

Мы с ними подружились.

Денег у нас оставалось совершенно мало. Мы экономили на всем и потому варили похлебку из муки. Ходили по грибы – причем собирали даже условно съедобные, вроде чернушек. Иногда нас подкармливали наши же рабочие, привозили из своего уездного селения баранину.

В последний день Миша велел Карлу Иванычу достать из закромов ту самую бутылку «рыковки»: слава богу, никто в ходе экспедиции не заболел, не простудился, и водка не пригодилась для терапевтических нужд. Мы разлили ее по кружкам у костра и выпили за успех нашего предприятия – а ведь оно, что говорить, и впрямь оказалось весьма плодотворным.

Но вот мои личные отношения с Михаилом так и замерли на точке товарищеской уважительности. Хотя видела, что я ему по меньшей мере интересна. Однако он не делал никаких попыток сблизиться. И я не могла понять: почему? Боится потерять свой авторитет как руководителя? Или не хочет, чтобы между нами возникли особые отношения – ведь все члены экспедиции, даже рабочие-теленгиты, это, конечно, заметят? А может, он чрезмерно робок? Или я переоценила себя, навоображала бог знает что и на самом деле он мечтает о другой девушке, поджидающей его в Ленинграде?

Тем последним вечером у костра, если он сам не сделает никакого движения навстречу, я готова была попрать собственную гордость и первой спросить его, как он на самом деле ко мне относится и есть ли перспективы для наших дальнейших личных отношений.

В какой-то момент, сидя на бревне во время прощального импровизированного банкета вокруг рукотворного очага, я вдруг почувствовала дурноту. Возможно, сказалась водка, пить которую я небольшая любительница и мастерица.

Я встала и вышла из освещенного костром круга. Тишина лежала на множество верст кругом. Небеса оказались полны звездами. Временами одна из них вдруг прочерчивала небосклон и исчезала – так быстро, что я не успевала задумать никакого желания.

Я отошла подальше. Каждую кочку и каждый камень здесь, вокруг раскопа, я знала своими ногами на ощупь, поэтому не боялась упасть, ушибиться или заблудиться.

Большинство рабочих уехали в свой поселок. Мы с ними тепло попрощались – возможно, до будущего лета и до раскопок других курганов в урочище. Оставались трое – и девять лошадей. Они проводят нас через перевал и далее вдоль реки Чулышман к Телецкому озеру.

Костер и сидящие вокруг него люди все более и более отдалялись от меня – не только в физическом смысле, но и эмоционально.

«А может, – стала думать я, – мне и не нужен никакой Миша? Все это блажь и странные идеи? Если он не стремится заключить меня в свои объятия, зачем я буду навязываться ему? Пусть себе живет как знает! Подумаешь, герой романа! Худенький, в очочках!.. А может, он, чтобы не нарушать атмосферу в трудовом коллективе, до самого последнего дня, пока мы будем здесь, в экспедиции, до поезда, идущего в Ленинград, не хочет открывать свои чувства?»

Я гуляла в одиночестве около часа, размышляя о жизни и выгоняя из организма последствия выпитой водки.

Костер еще не прогорел, рядом с ним кто-то сидел, но я, даже не взглянув в сторону огня, пошла в палатку. Хватит лирики и раздумий, пора спать. Завтра предстоит долгий путь верхами.

Я залезла внутрь палатки.

И что это? Какая-то возня. Расклеивающийся звук поцелуя. Легкий стон и женский шепот: «Ты мой, Мишенька, ты мой!»

Не осознавая в первый момент, что происходит, я зажгла спичку. Вспыхнув, серная головка осветила то, что я боялась увидеть и что должно было случиться: Лариса Дороган жадно целовала Михаила, обнимая обеими руками.

Я ахнула и выскочила из палатки. Сзади раздалось шуршание, и Миша выбежал вслед за мной. Он тяжело дышал, одежда его оказалась растерзана: под расстегнутой на несколько пуговиц рубашкой виднелись голая шея и грудь.

– Маша! – воскликнул он, подбежав ко мне. – Прости! Я не знаю, что случилось! Это какой-то морок! Меряченье![185]

Я отвернулась и, не совладав с собой, горько заплакала.

– Я не люблю ее! Я не хотел ее! Прости! Она соблазнила, подпоила меня! Мне почему-то вдруг показалось, что она – это ты! Ах, что за вздор! Все пропало! Ты никогда не простишь меня!

Он горько и безнадежно махнул рукой.

– Да, ты не простишь меня! Ну и ладно! Что делать! Но на прощание я все-таки хочу сказать. Высказать наконец все, что у меня на душе и на сердце. Я люблю тебя, Маша! И только тебя! И я всегда любил! Прости, что я лишь сейчас и при таких обстоятельствах говорю тебе это. Я боялся подступиться к тебе. Боялся, что ты мне откажешь. И вот дотянул до такого! Эх!