А с другой стороны, какой у меня может быть выбор? Иного выхода нет. «Времена не выбирают»[89], как пелось в еще не написанной здесь бардовской песне из семидесятых.
Но больше всего меня, конечно, расстраивает разлука с тобой. Лучше не думать, как теперь мы сможем увидеться.
Прости, я сам виноват. Поступил, дурак, под влиянием минуты. Мгновенного порыва. Не верил до конца, что все рассказанное тобой — правда. Захотелось проверить, поэкспериментировать. Ну вот, получил.
Но я‑то ладно. Другое дело, я страшно виноват перед тобой. Надеюсь, я не слишком тебя озаботил с ухаживанием за моим бренным телом? Да и зачем оно теперь — если я все равно никогда не смогу в него вернуться! Прости меня, Варя, прости, прости, прости.
Твой А.
16 октября 1957 года
Добрый день, дорогая Варя!
Сегодня я встретил свою мать.
Не знаю, рассказывал ли я тебе историю моей семьи. Может, и нет. В любом случае, извини, в общих чертах напомню.
Я ребенок поздний. Родился, когда мои предки сложившимися людьми были. У каждого до момента их романа своя семья имелась.
Мой батя первый раз женился еще в институте — в шестьдесят втором, что ли, году. Потом они с супругой получили распределение на папину родину, в южный черноморский город Энск, и он стал там делать приличную карьеру на судоремонтном заводе. А с семейной жизнью у него не сложилось. Они промучились с первой женой вместе лет семь или восемь, совместных детей у них не было, а потом окончательно разошлись, и его первая жена отбыла из Энска к себе на родину — в Красноярск, что ли. Там следы ее теряются — он сам никогда о ней не рассказывал, я о ней что‑то знаю лишь по рассказам бабушки (папиной мамы) да по редким насмешливым репликам матери, адресованным отцу: пойди, мол, Сашеньке своей пожалуйся. Естественно, я по малолетству интересовался, что за Сашенька, и мне преподнесли эту историю.
У мамочки в Выборге, куда она после вуза получила распределение на завод, тоже завелась сперва другая семья, и тоже в ней лада и покоя не было. Не было и детей. Муж первый (звали его, как я помню, Вячеслав Лыньков) попивал, погуливал — короче, она ругалась с ним, разъезжалась, но не разводилась, однако висело у них все на волоске.
А в семьдесят третьем году (это я хорошо помню, потому что эта дата, как начало семейного отсчета, в нашем доме, пока я рос, часто называлась) будущие мои родители снова повстречались. Снова — потому что были они знакомы и в студенческую пору, и даже, насколько помню, симпатизировали друг другу. Но тогда, в вузе, не случилось, они на много лет расстались, а в семьдесят третьем снова свиделись в Москве. Как раз отмечали десятилетие окончания вуза — все и съехались: папа из Энска, мама из Выборга. Новыми глазами они друг на друга посмотрели. Папаня мой за десять лет изрядную карьеру сделал — начальником цеха к тому времени стал или даже заместителем главного инженера, точно не помню. Мама серьезно с пьяницей‑гулякой Лыньковым намучилась и поверила, что положительный (на первый взгляд) батя мой — идеал. Короче, завертелась у них сумасшедшая любовь — с междугородными звонками, внезапными бросками из Краснодарского края в Ленинградскую область или наоборот, шальными встречами на курортах. В общем, продолжался этот роман несколько лет — с выяснениями отношений и даже, как рассказывали, дракой между маминым первым мужем Лыньковым и моим отцом, — и только в семьдесят пятом, я это твердо знаю, мама собрала вещички и перебралась к отцу в Энск. Потом бракоразводный процесс, и только в семьдесят шестом они формально поженились. Затем еще долго жили вместе, мама лечилась, пока меня не родили. Развод и последующий второй брак, кстати, обоим в карьере повредили — особенно отцу, который был партейным, а партия ведь разводы всячески осуждала и выступала за крепость семьи: пусть «ячейка общества» будет хоть какой ужасной, зато крепкой.
Беда в том, что и второй брак, с моим папаней, маме моей Ларисе радости особой не доставил. Отец мой (жаль, ты его, Варя, по жизни не узнала и не застала) — настоящий лидер, харизматическая личность. Для него семейные ценности определенную роль, конечно, играли, но явно находились на втором плане. Вечно папаня чем‑то руководил, какие‑то у него на работе прорывы были, что‑то он выдумывал, чем‑то горел — то хозрасчет, то совместное с немцами предприятие (уже в перестройку), то кооператив. А где руководящая работа — там и выпивка, и сабантуи, и женщины левые.
О том, что мама моя попала от мужа‑пьянчуги к супругу‑гуляке, как из огня да в полымя, я тебе, кажется, рассказывал. Как знаешь ты и о сестре моей единокровной, и о том, как мамочка моя погибла в девяностом, в расстроенных чувствах, при не выясненных до конца обстоятельствах — то ли упала с морского обрыва, то ли сама спрыгнула, то ли кто‑то ее подтолкнул[90]. Отец остался один и очень по ней страдал. И себя корил за то, что не сберег — в конце концов, не было бы его романов на стороне, и мамочка осталась бы жива.
Короче говоря, оба они, и мама, и отец, — люди хорошие, умные, яркие, но я считаю, их встреча и любовь стали ошибкой. По отдельности им было бы, в итоге, намного лучше. И я, если бы мог, их бы по жизни развел. И отправил подальше мамочку от отца. И запретил бы им встречаться.
И то, что мне теперь приходится проживать жизнь в шкуре моего родного бати, делает эту посылку — растащить моих родителей друг от друга подальше — куда как возможной. Вернее — единственно возможной. Не буду же я, в самом деле, теперь крутить амуры со своей родной матерью!
Но если они никогда не окажутся вместе, значит, не рожусь я, Алексей Данилов? Возможно. А возможно, и нет. Кто его знает теперь? Эти парадоксы времени, когда, с одной стороны, вроде бы ментально я — это я, Данилов Алексей Сергеевич, а физически и по документам я — Сергей Владиленович Данилов, сорокового года рождения…
Короче говоря, если возможно, я решил всячески отвратить мою будущую мать от моего будущего отца — сиречь от себя самого.
Довольно удобный случай представился недавно, когда моя мама предстала передо мной в институте во всей своей юной красе.
Случилось это на комсомольском собрании. Отмечали грядущий день рождения комсомола и трудовую вахту в честь сорокалетия Великой Октябрьской социалистической революции. Пока это был как бы «малый сабантуй». Весь факультет, а это человек двести, согнали после лекций в актовый зал. Дальше, ближе к юбилею, планировался сабантуй большой — совместная партийно‑комсомольская конференция института в институтском ДК, но туда, слава богу, отправляли не всех, а специально отобранных делегатов‑активистов. А на факультетском собрании первым слово дали декану — седовласому фронтовику, инвалиду, с пустым рукавом пиджака и орденскими колодками. Его, насколько я понял, здесь уважали и побаивались.
К фронтовикам здесь относятся с почтением, но ниц не падают — хотя бы потому, что почти все мужчины в возрасте за тридцать — фронтовики. Война отстоит от 1957 года совсем близко — ближе по времени, чем для нас теракт в Беслане, покушение на Чубайса или арест Ходорковского. Даже совсем молоденькие, мои друзья Валя с Валеркой, многое об ужасах войны помнят. В Москве почти нет фронтовых руин — следы нацистских бомбежек в столице залатали. А вот в городах, даже областных, по которым фронт прокатился, до сих пор (как говорят) полно руин. А взрослый мужчина, который вдруг не был на фронте, вызывает подозрение — чего это, мол, в тылу отсиживался?
Вдобавок практически всеми владеет тут не высказываемое (тем более по пустякам) мощное солидарное чувство: мы, советский народ, — победители! Мы вышвырнули фашистов со своей земли, с боем прошли всю Европу, дошли до Берлина — эта гордость за себя и страну подсознательно присутствует тут в каждом советском человеке.
Но я отвлекся.
