Значит, после вступительного слова декана дальше на том собрании все шло как по накатанной: сказал секретарь партбюро факультета, потом секретарь комсомольской организации, затем председатель профбюро. Все говорили о Ленине, революции, завоеваниях социализма. Сталин, которого бесконечно славословили при жизни, физически умер без малого пять лет назад. Еще лежал он в мавзолее, еще всюду стояли его статуи (в том числе у нас, во дворе института), а из речей начальников он исчез совершенно — как пропали его портреты из их кабинетов, как будто и не существовало такого деятеля в природе.

Довольно затертые словеса в честь революции текли своим чередом, публика начала скучать, перешептываться, возиться. Как вдруг: «Слово для приветствия предоставляется студентке первого курса Ларисе Жаворонковой!» На трибуну, очевидно волнуясь, вышла стройная, худенькая, совсем молоденькая девушка. Ее имя и внешность показались мне смутно знакомы. Она начала говорить — и лишь тогда, по тембру голоса, я наконец понял безошибочно: да ведь это моя мать!

Говорила она без бумажки, взбудораженная, с красными пятнами на щеках — но с явным чувством:

— Вспомним, чем была наша Родина, Россия, еще сорок лет назад. Отсталый угол, задворки Европы! Ни образования, ни культуры, ни промышленности! Крестьяне надрывали спину на земле, которая им не принадлежала, сеяли из лукошка и пахали сохой — вот и вся механизация. И только большевики, ведомые великим Лениным, совершив Великую Революцию, вырвали нашу страну из пучины векового рабства и направили на столбовую дорогу социального развития!

Она говорила — и зал попритих, стал внимать ее чувству. И я видел, что она верит в то, о чем вещает. Ну, или почти верит. Возможно, тени сомнений в ее душу уже закрадывались, но в целом речь отражала ясную картину мира в ее голове: отсталое прошлое, боевое настоящее, великое будущее. Вперед, к вершинам коммунизма шагает СССР, вокруг — братские социалистические страны, им противостоят силы империализма и реакции, народы которых ведут мучительную борьбу за освобождение и независимость. А девушка вдохновенно вещала:

— Мы победили в самой жестокой войне, развязанной гитлеровским фашизмом! Спасли Европу от ужасов нацизма! Восстановили страну! Под руководством партии, которая вела и ведет нас к лучшей жизни, именно мы, советские люди, построили первую в мире атомную электростанцию! Первый в мире пассажирский реактивный самолет «Ту‑104»! Первый в мире атомный ледокол! Наконец, мы запустили первый в мире искусственный спутник Земли, товарищи!

Зажигательная речь Ларисы выгодно отличалась от мерного бубнения закоренелых бюрократов из парткома и профкома и потому в итоге была оценена шумными аплодисментами. Даже комсомольский секретарь, когда девушка сходила с трибуны, метнул в ее сторону ревнивый и досадливый взгляд — чего, мол, выперлась со своей страстью, со своим девичьим задором!

Что ж! Если я хочу достичь своего с Ларисой, мне придется потрудиться.

19 октября 1957 года

Итак, я задумал операцию «Лариса» — называть ее «мамой» у меня язык не поворачивается. Кое‑как приходят мне в голову и другие обрывки идей: может, мне все‑таки удастся усовершенствовать будущее? Или, по меньшей мере, помочь отдельным людям, которые там будут жить? Улучшить их судьбу? И о Елисее Кордубцеве мысли у меня копошатся, и о других личностях, известных и не очень… Но об этом потом. К делу.

Очевидно, конечно, что мне следует пригласить девушку на свидание — на первое свидание, но которое, как я надеялся, должно оказаться последним. Самым последним.

Насчет того, куда пойти на рандеву номер один, репертуар тут, по сравнению с двадцать первым веком, явно небогат. В рестораны нормальным студентам ходить не принято, да и дорого. В «Коктейль‑холл» на улице Горького — тоже, да и не попадешь просто так в тот «Коктейль‑холл». Кино — возможно, но выглядит как‑то совсем непразднично и вульгарно, и от приглашения в кино девушка легко может отказаться. Хорошо покатил бы каток (прости за дешевый каламбур), да только конькобежец из меня, как из южанина, крайне слабый, да и не сезон для катка: идет октябрь, довольно теплый.

Оставался беспроигрышный вариант — театр. Я заглянул в факультетское профбюро — там три раза в неделю сиживала женщина‑аспирантка, которая занималась распространением театральных билетов. Театральные кассы, возможно, в городе имелись, но в окрестностях нашего студгородка я их не видывал и где искать, не знал. Билеты обычно покупали у распространителей.

— Здравствуй, — поприветствовала меня эта дама сквозь зубы, как мельчайшую из возможных сошек — студент‑первокурсник, подумать только! Но я уже успел слегка подковаться по поводу здешних театральных приоритетов, поэтому с ходу сказал:

— Мне два билета в Большой, на Плисецкую.

— Эк ты хватил! — глянула она на меня с просыпающимся уважением. — Может, и на Лепешинскую хочешь?

— Можно и на Лепешинскую.

— На гастролях Большой. В Японии. Да и редко у меня бывает Большой. Если балет любишь, скоро фильм выходит «Лебединое озеро», как раз с Плисецкой.

— Тогда в Маяковку, на «Гамлета». С Козаковым.

— С Козаковым?! Ты путаешь, мальчик. Гамлета в театре Маяковского играет Самойлов.

— Да, возможно, Козакова еще не ввели, он только репетирует.

Дама посмотрела на меня с опасливым уважением — откуда у юнца такие сведения из театрального закулисья? Никакой информации о том, кто чего репетирует, в ту пору на страницы газет‑журналов обычно не прорывалось.

— Нету у меня «Гамлета». Есть МХАТ, — соизволила снизойти дама. — Но он с нагрузкой.

О, эта нагрузка! Обычная история в социалистические времена! Говорят, она началась именно с театральных билетов, потом по тому же пути последовали книги, а затем продукты питания, когда в компанию к дефицитному зеленому горошку навязывали неликвидную перловую крупу.

— Нет, во МХАТ, да еще с нагрузкой, не хочу. МХАТ нынче сам по себе — хуже любой нагрузки.

— Ну, хорошо. Есть у меня два горящих. На завтра. В филиале МХАТа — играет Студия молодых актеров. Те, что «Вечно живые» поставили. Теперь у них премьера, тоже по пьесе Розова, «В поисках радости».

— О, «Современник»! — загорелся я. — Давайте!

— Какой еще «Современник»?! — глянула она с недовольством и подозрительностью. — Говорят тебе, Студия молодых актеров.

«Ах да, «Современником» они еще не стали!» — чуть не ляпнул я, чем окончательно мог выдать себя. Но сдержался. Приобрел два билета по смешной цене десять рублей.

Тут, Варечка, хочу пару слов сказать о здешних деньгах. Не знаю, ты, наверное, не помнишь, а я детсадовцем еще застал советские тугрики — разноцветные бумажки небольшого размера с гипсовым Лениным. Тутошние купюры — они тоже с Лениным, но раннего образца. Они гораздо больше размером, однотонные, серо‑зеленые, словно доллары, и выглядят гораздо весомее. Правда, бумага, на которой их печатают, совсем не такая прочная и гибкая, как нынче, поэтому банкноты эти вечно разлохмаченные, подклеенные папиросной бумагой. Сам слышал, как их за то именуют «сталинскими портянками». Именуют, впрочем, шепотом — имя недавнего вождя до сих пор произносится с опаской, с оглядкой.

Однако тутошние деньги куда весомее наших. Стипендия у меня — двести девяносто рублей. На десятку, что я отдал за билеты, можно три‑четыре раза пообедать в столовой — в три рубля за обед запросто можно уложиться. Хлеб и горчица стоят на столах бесплатно, а в некоторых столовках бесплатны и витаминные салаты — порубленная капуста, морковка, бери и ешь, сколько хочешь. Те, кто стипендию профукал, порой к подобному кормлению прибегают. Берут винегрет или пирожок с мясом. Последний, кстати, стоит пятьдесят копеек — как билет на метро.

Да, билет. Билеты я раздобыл. Теперь оставалось самое главное — вытащить Ларису в театр.

Пойти в театр с совершенно незнакомым молодым человеком — это по тутошним нравам нечто трудновообразимое. Здесь принято, во всяком случае, в студенческой среде, долго ходить вокруг да около, встречаться, называть друг друга на «вы», как бы невзначай касаться руки друг друга и вспыхивать краской волнения и стыда — именно такую ролевую модель предлагают здешний кинематограф, литература и, опять‑таки, театр. Поэтому, чтобы Лариса согласилась вот так, с бухты‑барахты, без предварительных хотя бы томных взглядов и разговоров о том о сем, пойти со мной, следовало проявить недюжинную ловкость.