Пишу тебе ночью, соседи по комнате уже спят.
Они оба, как и я‑здешний, провинциалы. Одного, что потолще, Валерий зовут, второго — Валентин.
Валерий прибыл из какого‑то города в Заполярье. Не помню какого, Асбест, кажется, называется. Он настоящий флегматик: обстоятельный, хозяйственный. Себе на уме.
Валентин — холерик. Веселый, шебутной, заводной. Чем‑то похож на здешнего любимца, двадцатисемилетнего актера из фильма «Высота» Николая Рыбникова[88], и потому имеет успех у женщин.
Что мне нравится в обоих моих соседях — они очень головастые, настоящие самородки. Ведь поступили в такой сложный технический вуз безо всякого блата или репетиторов. Учились и готовились сами, на факультативы школьные ходили. (Как и я, впрочем, — точнее, мой отец.)
Оба бескорыстные, знают законы товарищества и умеют дружить.
Что еще мне очень симпатично в обоих, да и вообще в здешнем студенчестве, и что их отличает в лучшую сторону от наших времен, — они совершенно не ругаются и даже презирают тех, кто ругается матом. Считается, что мат — удел низшего слоя работяг, заключенных, солдат. Студент и будущий инженер матом могут изъясняться в исключительных случаях — например, если молотком по пальцу попал, можно выдохнуть пару неприличных гласных, и это все, что позволено.
Что не нравится — курят здесь все безбожно и всюду. На лекциях, правда, нет — но вот на лестницах и в специальных курительных комнатах дымят как паровозы. Дым расползается по всему зданию. В общаге в комнатах тоже вроде бы запрещено, но почти все жильцы запреты нарушают. А уж с лестниц и из коридоров тянет — дай бог.
Сигарет с фильтром пока не изобрели (или их еще не делают в СССР?), поэтому смолят без фильтра, или чаще папиросы. Никакого разговора о том, что это вредно, нет. Мои соседи, слава богу, только покуривают, поэтому комната наша от никотина свободна. Но общага вся просмолена — будь здоров.
И еще о запахах. Здесь совершенно иная, чем мы привыкли, парадигма (ты уж прости мне это умное слово) в смысле чистоты собственного тела. Мы в нашем прекрасном далеко привыкли принимать душ ежедневно. Здесь заведен один «банный день» в неделю. Не потому, что наши предки такие грязнули. Просто условий нет. Горячую воду в квартирах (как и сами отдельные квартиры) имеют единицы. Миллионы, и даже в Москве, живут в избах или бараках, а воду носят из колонок на улице. В лучшем случае имеют кран с холодной водой в кухне. Множество народу ютится в коммуналках. К своей впечатляющей программе построения хрущевок (которые мы там у себя хотим сносить) Хрущев еще не приступал, только решение по этому поводу приняли. Поэтому общественные бани для многих — единственное спасение. То, что у нас тут, в общаге, душ с горячей водой находится прямо на этаже, многим представляется невиданным благом. Большинство ребят, что приехали учиться из своих провинций, даже подобного не имели. Но то, что я стараюсь ходить в этот душ ежедневно, вызывает определенное удивление. Мне об этом впрямую не говорят, но за спиной шушукаются — типа, чрезмерный чистюля.
Бедность здесь царит во всем. Зато дверь в комнату можно не запирать — красть нечего. (И многие этим гордятся.) И правда, у нас на троих — три граненых стакана, чайник, утюг (последний прячем — от пожарных и коменданта). Одежонка у меня — три рубашки, куртка, ботинки, свитер, заботливо кем‑то (наверное, мамой) связанный. Имеются запасная пара брюк, спортивная форма, кеды. О нательном белье умолчу. Скажу лишь, что носочков — четыре пары, два из которых штопаны. Да! Еще имеется один галстук. И действительно красивая вещь — видимо, еще дореволюционная (и, вероятно, именно потому красивая) — кожаный саквояж, из тех, с которыми хаживали земские врачи. Слегка потертый и потрепанный, но это только придает ему дополнительный лоск.
Почти вся страна, короче, живет, по нашим меркам, в нищете. Знаешь, как, к примеру, тут можно произвести впечатление на девушку? (Флегматик Валерий, у которого имеется сие богатство, — он хранит его под матрасом — этим временами пользуется.) Дать деве почитать «Золотого теленка». Не подарить, не пообещать роль Зоси в экранизации. Просто дать почитать.
Редкая наша бедность не осознается моими друзьями‑студентами — все так живут, да есть и те, кто поскромнее. И не мешает им радоваться жизни и строить далеко идущие планы на будущее. В нем они видят себя инженерами, конструкторами или научными сотрудниками — в белых халатах, с авторучками в нагрудных карманах. Они делают что‑то очень‑очень важное, например, куют оборонный щит Отчизны. Поэтому оба моих соседа, и Валерка, и Валька, к учебе относятся с пиететом. Знают, ради чего просиживают на лекциях и отрабатывают «лабы», — не только для будущих «корочек» и «поплавков», но и ради знаний и навыков, которые в жизни пригодятся.
Вообще, авторитет профессии «инженер» совершенно не такой, как во времена моего раннего детства, когда их презрительно «инже‑ниггерами» именовали. «Инжене‑ер!» — произносится здесь уважительно, с почетом, с придыханием. Инженеры — они только что запустили спутник, они конструируют огромные плотины и перекрывают реки, строят ледоколы и суда на подводных крыльях.
Вообще, иногда мне кажется, что в здешнюю жизнь я бы смог вписаться. (С другой стороны, что мне еще остается делать?) Гораздо лучше, чем если бы попал, допустим, в год семьдесят седьмой, где уже никто ни во что не верил, ничего не ждал, и все напропалую пили. (Перечитай, к примеру, Довлатова.)
Не говоря уж о том, если б, упаси Господь, оказался в тридцать седьмом или тысяча девятьсот семнадцатом.
А пятьдесят седьмой — почти курорт. Впереди — как минимум тридцать пять лет нормального мирного существования. Ни одной войны на нашей территории. Да, будет вторжение в Чехословакию, потом в Афганистан — но надо просто подальше держаться на те времена от Советской армии.
Жилье дают бесплатно (правда, до этого лет десять, а то и пятнадцать надо ютиться в бараке или коммуналке). А не бесплатно — можно накопить на кооператив. Хрущев как раз начинает мощное жилищное строительство. Да, клетушки, да, хрущобы, но отдельные квартиры и все удобства. С питанием тоже: особых разносолов не предвидится, но и серьезных проблем не будет до середины семидесятых. Опять‑таки, низкая преступность, никакой наркомании. Бесплатная медицина. Почти бесплатное образование. (Какие‑то крохи за вуз мы платим, но эти сборы, насколько я помню, скоро отменят.) И — никаких богатеев. И — никакого стремления обогатиться. Думаю, если вдруг заявишь, что цель жизни — набить потуже мошну, решат, что шутишь. Хохмишь, как тут говорят. А если будешь настаивать — подвергнут проработке на комсомольском собрании.
Все общее, даже на государственном уровне, пренебрежение жизненным комфортом — оно неудобно, конечно. Как вспомнишь, к примеру, что туалетную бумагу (равно как и женские прокладки) в СССР впервые выпустят только через двенадцать лет, в шестьдесят девятом!.. До этого времени нам всем придется обходиться газеткой. (А женщинам для своих нужд — тряпочками.)
И дело не только в удобстве жизни. Вот взгляд мой падает на свежий номер комсомольского журнала «Смена» — обстоятельный Валера читает здесь перед сном приключенческую повесть «Записки чекиста Братченко». Перелистываю. Заголовки номера такие, что аж скулы зевота сводит: «Под великим ленинским знаменем»; «Крепнет наша дружба». В конце журнала — ноты и слова песни под названием «Коммунисты». Чтобы, значит, петь ее в домашнем кругу, под гитару, хором. Правда, никто, конечно, в частной жизни подобные песни не поет.
Но все равно еще лет тридцать мне предстоит жить в мире, где просто не существует Набокова, Кафки, Гумилева, Акутагавы, Фрейда, Замятина, Ходасевича, Розанова… Где только через десять лет, громадными усилиями Елены Сергеевны Булгаковой и Константина Симонова, с купюрами издадут «Мастера и Маргариту». Где очень подозрительны и почти не печатают Ахматову, Бабеля, Зощенко, Мандельштама… Где будет выходить по два советских и два переводных детектива в год. Не то чтобы я так сильно любил детективы, но все равно мысль о том, что кто‑то — ЦК, идеологический отдел, Главлит или кто‑то еще — будут определять, что мне следует читать, меня совершенно не устраивает.
