Когда республиканцы опубликовали «Знамя рабочего» для продвижения своего президентского билета, они уделили внимание различиям между магазином и небольшой фабрикой, но при этом недооценили происходящие изменения. Фабрики действительно отличались от магазинов. Они были не только больше по размеру, но и отдаляли владельца, который больше не работал бок о бок со своими людьми и часто не знал их по имени. На фабриках чаще использовались паровые двигатели для приведения машин в движение.

Это происходило постепенно и неравномерно, но в начале 1870-х годов это было очевидно. За десять лет, прошедших с 1860 года, количество фабрик в Соединенных Штатах, большинство из которых находились на северо-востоке, в Новой Англии и на Среднем Западе, почти удвоилось. Эти фабрики значительно увеличили число рабочих, занятых в производстве. В одном только Нью-Йорке к 1873 году насчитывалось 130 000 рабочих, но они не ликвидировали мелкие мастерские.[534]

Чикаго и Бостон продемонстрировали сложную природу экономики, в которой продолжали появляться мелкие производители, но при этом все большее значение приобретали крупные производители. Общее число производственных фирм в Чикаго выросло с 246 в 1850 году до 1355 в 1870 году, но если в 1850 году на долю 5 процентов крупнейших фирм приходилось 6 процентов промышленного капитала, то в 1870 году — 39 процентов. За период с 1865 по 1873 год объем капитала в обрабатывающей промышленности увеличился в четыре раза и составил 400 миллионов долларов. Инвестированный капитал в пересчете на доллар в расчете на единицу продукции вырос на 18 процентов в 1860-х и на 30 процентов в 1870-х годах. Промышленность становилась все более капиталоемкой, и эта тенденция ускорилась в 1870-х годах, когда производители перешли на уголь и пар, добавили машины и построили более крупные фабрики. Фабрики с пятьюдесятью и более рабочими в наибольшей степени зависели от паровых машин, и к 1870 году на них было занято более половины чикагских рабочих. В Бостоне даже в конце 1870-х годов более половины производственных фирм города имели шесть рабочих или меньше, но примерно две трети рабочих трудились в магазинах и на фабриках, насчитывавших двадцать человек и более.[535]

В 1871 году, через три года после написания статьи о Питтсбурге, Партон написал рассказ об издателе филадельфийской газеты для тома под названием «Очерки о людях прогресса», в котором он отметил и преувеличил изменения в экономике. В Питтсбурге в 1868 году он успокаивал американцев тем, что новая индустриальная экономика ничего не меняет. В 1871 году он утверждал, что она изменила все. Партон объединил все отрасли промышленности под единым экономическим законом, который он назвал «законом современного бизнеса, против которого глупо жаловаться». Этот закон диктовал, что «деловое учреждение должно быть теперь либо огромным, либо никаким. Оно должно поглощать или быть поглощенным. Оно должно быть либо огромным, не поддающимся сопротивлению водоворотом бизнеса, втягивающим в себя бесчисленные обломки, либо само стать обломком и внести свою лепту во всепоглощающее процветание конкурента». Он считал, что видит в этом процессе «славные перспективы для будущего нашей расы в той непреодолимой тенденции, которую так многие осуждают, что повсеместно бизнес приобретает огромные масштабы».[536]

Партон, как это обычно делают либералы, превратил запутанное конкурентное настоящее в естественный закон с неизбежным результатом. Его закон современного бизнеса, в котором крупная рыба неумолимо поглощает мелкую, должен был привести к появлению крупных корпораций в каждой отрасли, но этого не произошло. Производство превратилось в экосистему с весьма специфическими нишами. Небольшие специализированные фирмы, которые были характерны для обрабатывающей промышленности Филадельфии, не просто представляли собой эволюционную стадию капитализма, обреченную на то, чтобы уступить место более развитым корпорациям. Присутствие корпораций или очень крупных фирм в одной части отрасли не создавало преимуществ, позволяющих им захватить всю отрасль. Филадельфийская текстильная промышленность выжила и процветала, несмотря на существование гораздо более крупных и высококапитализированных корпораций в Лоуэлле, штат Массачусетс.[537]

Крупные фирмы еще не стали синонимом корпораций. Крупные фирмы возникали в тех отраслях, где они могли придерживаться стратегии замены квалифицированного труда капиталом в виде машин, управляемых менее квалифицированными работниками. Они продавали стандартизированные товары с низкой маржой в огромных количествах. Например, механизированные мукомольные мельницы, совершившие революцию в американском питании, добавляли относительно небольшую стоимость к пшенице, которая проходила через их вальцы. Они зарабатывали на продаже огромных количеств муки на массовом рынке.[538]

Конкурентоспособная и динамичная, экономика должна была защищать первенство мелких производителей и предотвращать экономическую зависимость. В годы бума, которые в основном совпали с первой администрацией Гранта, многие политики настаивали на том, что даже с ростом масштабов производства так оно и есть. Однако «Кожевник из Галены» и «Сапожник из Натика» убедили не всех.

В экономике происходили фундаментальные изменения: рост наемного труда. Когда структурные изменения в экономике заставили рабочих принять наемный труд не как временное, а как постоянное состояние, они воспротивились. Свободный труд зависел от независимости, и, как говорил Линкольн, постоянный наемный труд означал «либо зависимую природу, которая предпочитает его, либо импровизацию, глупость или особое несчастье», но с переходом 1860-х годов в 1870-е наемный труд становился не преходящим этапом жизни, а нормой. В 1873 году Массачусетское бюро статистики труда заявило, что наемный труд стал «системой, более широко распространенной, чем любая форма религии, или правительства, или вообще любой язык». Если не считать фермеров, то к 1870 году число подмастерьев превышало число самозанятых. Они не продавали продукты своего ума и рук. Они продавали свои часы и дни.[539]

Свобода договора пыталась примирить наемный труд и независимость. Наемный работник оставался свободным, его контракт заключался по доброй воле. Он был обязан работодателю не больше, чем оговоренный в нем труд. Работодатель, в свою очередь, был должен работнику только зарплату. Рынок гарантировал свободу и независимость. Сочетание наемного труда и свободы контракта, однако, оставалось полным напряжений и противоречий, что признавали даже некоторые либеральные интеллектуалы, такие как Годкин. Будучи радикалом из рабочего класса, Годкин писал, что наемный труд — это такой же подневольный режим труда, как рабство или крепостное право. Написав анонимно на Севере в журнал «Америкэн ревью» он заявил, что нелепо рассматривать рыночные биржи труда как образцы свободы.[540]

То, что я соглашаюсь сделать, чтобы спастись от голодной смерти, или спасти от голодной смерти свою жену и детей, или не имея возможности сделать что-либо еще, я соглашаюсь сделать по принуждению, точно так же, как если бы я согласился сделать это с пистолетом у головы; и условия, которые я ставлю при таких обстоятельствах, ни в коем случае не являются мерилом моих прав, даже «по законам торговли».[541]

В начале 1870-х годов сотрудники Массачусетского бюро статистики труда начали связывать угрозу дому и жалкое положение бедняков не с их моральными недостатками или плохим социальным влиянием, а с системой оплаты труда. Последствия низкой зарплаты означали, что мужчина лишался преимуществ домашней жизни. Когда мужчина не мог содержать жену, она была вынуждена работать, мыть полы или сдавать белье в прачечную: «Ни одна радостная улыбка не встречает вернувшегося отца, чей шестидневный заработок оплачивает лишь пять дней мяса». Бедность «убивает любовь и всякую привязанность, всю гордость за дом… и даже лишает дом всех его живительных сил». Бедняки искали утешения в салунах или на улице, пока их жены «трудились у стиральной машины и железной доски», выполняя работу других семей. Заставить жен работать за деньги означало лишить мужей права собственности на труд и услуги жен.[542]