Немногие американские выборы имели такой драматизм, как выборы 1896 года; немногие с 1860 года приобрели атмосферу великого крестового похода. Результаты были одновременно антиклимактерическими и глубокими. Политическая структура сдвинулась под ногами американцев, но, в отличие от 1860 года, не последовало ни великой борьбы, ни немедленных очевидных перемен. Антимонополизм, ставший движущей силой многих реформ Позолоченного века, растаял как отдельная партия и как отдельные фракции внутри старых партий. Антимонополисты приспособились к новым условиям и стали одним из компонентов того, что впоследствии стало прогрессивизмом. Великий символический вопрос выборов, золотой стандарт, потерял свою значимость, отчасти потому, что его практическое значение уменьшилось. Золотой стандарт по-прежнему был неуклюжим и неустойчивым, но в исторический момент он выжил, потому что открытие золота сначала в Южной Африке, а затем в Клондайке в 1896 году резко увеличило поставки этого металла, ослабив дефляционное давление.[2072]

Потребовалось время, чтобы осознать более серьезные изменения. Подструктура политики и экономики приобрела новую форму. Подобно экономическому движению от товаров-производителей к товарам-потребителям и Великому движению за слияние, которое сигнализировало о новом доминировании корпораций, политическая система изменила свою структуру. Две партии остались, но по идеологии, членству и силе они отличались от тех, что были раньше. Эти перестроившиеся партии и прогрессивизм, который стал доминировать в обеих партиях, были чем-то новым, но они также были детьми Позолоченного века и не могли быть поняты вне его.

В конце Позолоченного века, как и в его начале, трудно было избежать Авраама Линкольна: он был повсюду — в памятниках, статуях и речах. К началу двадцатого века его носили в каждом американском кошельке и кармане, а его изображение украшало пенни Линкольна. То, чего он добился в 1865 году, осталось нетронутым. Под его руководством Соединенные Штаты покончили с рабством и сохранили Союз.

Союз Линкольна вырос и расширился даже больше, чем он мечтал. Его символическим центром стал уже не Спрингфилд, а Чикаго. С начала президентства Линкольна и до конца века население страны выросло с 31 до 76 миллионов человек, а валовой внутренний продукт увеличился с 69 до 320 миллиардов долларов. За одно поколение Соединенные Штаты овладели западной частью континента, на которую они претендовали, но которую практически не контролировали, и превратили ее из страны индейцев в американские штаты, территории и постоянно сокращающиеся индейские резервации.[2073]

Однако вездесущий Линкольн из Соединенных Штатов конца века был также странным образом уменьшенной фигурой, потому что его амбиции и амбиции республиканцев были гораздо шире, чем просто рост. Они намеревались создать республику свободного труда, состоящую из независимых производителей, разделяющих однородное национальное гражданство с правами, гарантированными федеральным правительством, власть которого простиралась от Атлантики до Тихого океана. Американцы будут продолжать ссылаться на Линкольна, чтобы понять конец рабства и свою континентальную республику, но республика, которую он представлял себе в конце войны, не была реализована. Гарантия того, что вольноотпущенники будут пользоваться правами, равными правам белых граждан, оказалась в значительной степени пустой. Несмотря на успешное сопротивление бывших рабов восстановлению бандитского труда и их впечатляющую политическую мобилизацию, Реконструкция не достигла своих больших амбиций, будучи подорвана упрямыми расовыми предрассудками и подавлена террором и насилием.

Джейн Аддамс писала, что Линкольн «очистил титул нашей демократии», но американцы стали менее демократичными, чем были до принятия Пятнадцатой поправки. Большинство чернокожих мужчин были лишены избирательных прав, а Аддамс, как и все женщины Запада, за исключением немногих, по-прежнему была лишена права голоса. В 1890-х годах повсеместно наблюдались попытки ограничить избирательное право, а не расширить его.[2074]

Американцы представляли себе эгалитарное общество, возникшее после войны, когда рабство ушло в могилу. Они боялись и не доверяли опасным классам — очень богатым и очень бедным, но и те, и другие выросли. Изначальная цель свободного труда заключалась не в огромном богатстве, а в компетентности, достижимой всеми, кто не был обременен ни ужасным невезением, ни моральным крахом. Грааль успеха их общества оставался для них, как и для Линкольна, домом, краеугольным камнем республики. Все американцы должны были сосуществовать в преимущественно протестантском мире независимого труда, мире мелких ферм и предприятий с процветающей сельской местностью и идиллическими маленькими городками. Но в 1890-х годах Соединенные Штаты были менее эгалитарной страной и менее страной независимых производителей, чем сразу после Гражданской войны. Рабочие повсюду в стране боялись потерять независимость.

Либералы верили, что свобода слова, свобода контрактов и конкуренция устранят коррупцию, поддержат независимое производство и предотвратят появление очень богатых и очень бедных. Свобода контрактов быстро оказалась заблуждением, когда те, кто заключал контракты, оказались несопоставимы по богатству и власти.

Либерализм был создан в противостоянии с миром рабства, устоявшейся религии, монархии и аристократии, и победа либералов в этом противостоянии означала их собственную гибель. Они полагали, что после того, как необходимая работа по разрушению будет проделана, под их руководством возникнет новый мир, в котором они будут следить за исполнением вечных законов природы, рынка и общества. Они ожидали саморегулирующегося порядка, а получили почти хаос. В противовес им либерализм был активным, творческим и прогрессивным. После того как его старые враги были в значительной степени побеждены, он стал склеротичным и жестким.

Республиканцы, происходившие от вигов, частично заполнили вакуум, созданный либералами. Либеральные идеи минимального государства и свободных рынков сыграли незначительную роль в Гражданской войне, в результате которой был создан «Левиафан янки», самое мощное федеральное правительство, которое когда-либо видела страна, и была проведена политика государственного субсидирования внутреннего развития. После войны республиканская смесь идей вигов, выступавших за ключевую роль правительства в стимулировании экономики и обеспечении процветания, с либеральными идеями, выступавшими за laissez-faire и минимальное государство, оказалась парадоксальной.

Этот парадокс породил энергичный и экспансивный капитализм, который развивался при значительной государственной поддержке. Закон об усадьбе, Горный закон 1872 года, земельные гранты под железные дороги, тарифы и закон Моррилла — все они либо способствовали быстрому распределению государственных ресурсов в частные руки, либо защищали выгодные отрасли. Федеральное правительство при необходимости силой устраняло препятствия, которые индейские народы ставили на пути развития, что происходило за их счет. Правительство на всех уровнях часто определяло исход конфликтов между рабочими и предпринимателями, причем к концу века федеральное правительство все чаще вставало на сторону работодателей. Федеральная денежно-кредитная и банковская политика благоприятствовала одним регионам страны и одним видам производства по сравнению с другими. Предпринимались активные попытки государственного регулирования, чтобы исправить несправедливость, но к 1890-м годам суды признали многие из них недействительными.

Регулярные республиканцы способствовали росту Америки, но контролировали его не больше, чем либералы. Вопрос о том, кто же все-таки контролировал индустриальный мир Позолоченного века, который был наиболее заметен в городах, где неимущие и экологические кризисы контрастировали с размерами, технологиями и роскошным богатством, вызывал постоянные споры. Антимонополисты в своих самых заговорщических настроениях считали, что это банкиры и плутократы, но у любого, кто провел много времени в их переписке, возникает ощущение, что люди оседлали лавину, которую они не могут ни контролировать, ни остановить. Чарльз Фрэнсис Адамс не без оснований считал их просто жадными до денег дельцами и торговцами. Может показаться, что в этот великий век изобретений и инноваций именно изобретатели двигали общество вперед. Но Томас Эдисон служил скорее символом изобретения, а не самим изобретением. На самом деле изобретения появились благодаря рукам и умам десятков тысяч американских мастеров и механиков. Изобретения оказались кумулятивными и совместными; это был один из элементов хауэллсовской концепции достаточности общего.