Эти более тонкие интеллектуальные сдвиги легко потерялись в суматохе времени. Их требования к новому интеллектуальному и экономическому порядку были порой шокирующими и непривычными. Их представления о том, как изменится мир, были еще неопределенными и неясными по сравнению с филантропической простотой Карнеги и призывами к руководящей руке эволюционной элиты, которую можно было отличить по ее огромному богатству. Но в гораздо большей степени, чем Карнеги, они прикоснулись к подземной реке, которая вырвется на поверхность в следующем столетии.

В 1888 году Джейкоб А. Рийс, датский иммигрант и журналист, начал читать лекции с использованием слайдов, которые он озаглавил «Вторая половина: Как она живет и умирает в Нью-Йорке». Он изображал мир, который хорошо знал Сэмюэл Гомперс и который, как надеялся Гомперс, исчезнет с успехом его доктрины «большего». Фотографии, которые он показывал — потом их делали другие — были безопасной формой трущоб, своего рода социальным вуайеризмом, к которому Рийс добавлял бегущую строку этнических шуток. У его популярного развлечения был серьезный замысел: он хотел показать более комфортным ньюйоркцам, «как живет другая половина». В Нью-Йорке другой половиной были иммигранты, в основном католики и евреи из Восточной и Южной Европы; Рийс ориентировался на протестантскую и коренную аудиторию. Он хотел реформ, которые защитили бы и расширили дом, остававшийся, по почти всеобщему мнению, основным институтом американского общества. Рассказывая о том, как иммиграция меняет Нью-Йорк, он стремился показать американцам, как им следует решать социальные проблемы.

Свою лекцию Рийс изложил в статье в журнале Scribner’s в 1889 году, а затем в книге «Как живет другая половина: Исследования среди трущоб Нью-Йорка», опубликованную в 1890 году. Все элементы книги Рийса — озабоченность жильем, опасные классы, «убийство дома» — были уже знакомы. Это были темы, которые интересовали Американскую ассоциацию социальных наук, и они процветали среди реформаторов Социального Евангелия и популярных журналистов. Отличительной чертой Рийса был его стиль. Он сочетал истории, связанные с человеческими интересами, этнические стереотипы, статистические данные и грубый подход к расследованию, который разрушал мифы и раскрывал тайны города. Он начал делать собственные фотографии, но никогда не считал себя фотографом.[1669]

Как в своей жизни, так и в своих произведениях Рийс запечатлел неоднозначность новой, городской, индустриальной Америки. Как и Эдисон, он был бродягой, работая на верфях, лесопилках, фабриках и ледовых дворцах Северо-Востока и Среднего Запада. Он продавал книги на заказ. Он был отчаянно беден, одинок и влюблен. Он отвергал социализм как «чушь», занимался самосовершенствованием, выступал против профсоюзов и с недоверием относился к развлечениям рабочего класса — от салуна до театра. Он стал журналистом в 1874 году, примерно в то же время, когда обратился в методизм. С 1877 по 1890 год он работал полицейским репортером в газете «Нью-Йорк Трибьюн», а свою зарплату дополнял внештатными работами, опубликованными в Дании; некоторые из них переводились и печатались в американских газетах. Рийс был достаточно успешен, чтобы вернуться в Данию, жениться на своей давней возлюбленной и вернуться в Нью-Йорк.[1670]

Рассказывая об иммигрантской бедноте Нью-Йорка, Рийс освещал порой трагический конец их жизни — 150 трупов, ежегодно извлекаемых из городских рек, самоубийства и 10 процентов городских мертвецов, нашедших свое последнее пристанище в качестве нищих на гончарном поле, — и документировал не менее жалкое начало брошенных на улице подкидышей. Он изображал доходные дома и их обитателей как источники, а не жертвы проблем: рассадник эпидемий, «питомник нищенства и преступности», «сорок тысяч человеческих отбросов, которые из года в год попадают в островные приюты и работные дома», «круглые полмиллиона нищих, которые охотятся за нашими благотворительными организациями», и «постоянная армия из десяти тысяч бродяг». Он писал о вооруженных и опьяненных. Он рекламировал начальника детективов Томаса Бирнса, который, как и Рийс, увлекался фотографией и использовал ее для создания «Галереи преступников»: шестнадцать сотен фотографий преступников, которые, будучи выставленными на всеобщее обозрение, становились туристическим аттракционом. Жилые дома были раковой опухолью, и Рийс проследил, как они распространяются по городу, поражая «семейную жизнь смертельной моральной заразой. Это их преступление». Отсутствие уединения делало невозможным создание настоящих домов.[1671]

Рийс рассматривал социальные проблемы как сплав природы и воспитания, или, говоря терминами XIX века, «расы» и «окружения». Он писал, что именно «окружение делает разницу». Жилье, санитария, одежда и еда, а также образование и воспитание детей — элементы большого экологического кризиса, которые он подробно описывал, не признавая, — все это считалось окружением. Рийс описывал и изображал их в ярких деталях. Он провел своих читателей через завалы пожара в многоквартирном доме, где лежали мертвые, частично одетые тела еврейских иммигрантов, которые прыгали, спасаясь от пламени, и где бесцельно бродила «полувзрослая девушка с ребенком на руках». Когда врач взял ее за руку, чтобы увести, он обнаружил, что ребенок мертв, как и родители девочки. Ее «разум покинул ее».[1672]

Однако природа — не микробы, которые убивали, не вода, которая их разносила, и не зараженная пища, а именно природа как раса — часто преобладала над воспитанием в Рийсе. Раса определяла атрибуты людей, а эти атрибуты определяли расовую принадлежность. Раса была гибкой категорией — иногда она определялась цветом кожи, иногда фенотипом, иногда происхождением и даже религией, — но как только люди попадали в расовую категорию, она описывала «нормальный» диапазон их эмоций, интеллекта, бережливости, чистоплотности, сексуального поведения и многого другого. «Единственное, о чем вы будете тщетно просить, — писал Рийс, — в главном городе Америки — это отчетливо американское сообщество», причем чернокожие, очевидно, не считались американцами. Среди иммигрантов на первом месте стояли немцы, но это означало лишь то, что они были наименее неполноценными, поскольку иммигранты представляли собой сумму их недостатков. Хотя Рийс признавал, что антисемитизм налагает на евреев тяжкое бремя, он все равно презирал их («Деньги — их Бог»). Он также признавал проблемы, которые создавала для итальянцев система контрактного труда «падроне», но это лишь убеждало его в их ограниченности («учатся медленно, если вообще учатся»). На самом дне, как и следовало ожидать, оказались китайцы и ирландцы, которые для Рийса олицетворяли все социальные пороки Нью-Йорка: пьянство, насилие, нищенство, попрошайничество, коррупцию и преступность. Человек, который не соответствовал расовым стереотипам, не избегал их; он их усиливал. Для итальянца это означало быть спокойным, для еврея — экстравагантным, а для ирландца — трезвым.[1673]