Переориентация американского профсоюза на заработную плату и потребление, а не на контроль над работой, представляла собой философский, а также тактический сдвиг. По другим причинам, но параллельно с академическими экономистами, Гомперс отвергал центральные положения классической экономики laissez-faire. «Первая экономическая теория, которая попалась мне на глаза, — вспоминал позже Гомперс, — не была рассчитана на то, чтобы заставить меня высоко думать об экономистах. Мой разум интуитивно отверг железный закон заработной платы, непреложный закон спроса и предложения и подобные так называемые естественные законы». Железный закон заработной платы возник из теории фонда заработной платы Рикардо, согласно которой заработная плата формируется из ранее накопленного капитала. В любой момент времени его сумма была конечной и должна была быть распределена между существующими работниками. Повышение зарплаты одних рабочих неизбежно означало снижение зарплаты других. Когда капитал уменьшался, как это происходило во время депрессии, заработная плата неизбежно должна была падать. Как признавал Гомперс, в сочетании с мальтузианскими теориями и ростом населения это означало, что заработная плата должна была вернуться к уровню, близкому к прожиточному минимуму.[1661]

Гомперс подозревал, что популярность подобных взглядов объясняется скорее корыстными интересами работодателей, чем естественными законами, и в этом он был согласен с Фрэнсисом Амасой Уокером. Уокер нанес сокрушительный удар по теории фонда заработной платы. Идея о том, что ничто не может изменить распределение доходов между трудом и капиталом, вызвала его презрение. Он отверг ее как «наиболее удобную доктрину, которая, несомненно, доставляла удовольствие при проведении ежеквартальных обзоров во времена, когда трудящиеся классы были недовольны и бунтовали». Уокер утверждал, что рост числа рабочих не обязательно должен приводить к снижению заработной платы; больше рабочих — значит больше продукции и потенциально более высокая прибыль. А повышение производительности труда — либо за счет технологий, либо за счет повышения эффективности работников — означает еще большую прибыль. Работодатели рассчитывали свою прибыль от увеличения производства, и это определяло заработную плату. Работодатели могли прибегать к доктрине, чтобы оправдать более низкие зарплаты, но на практике они так не вели свои дела.[1662]

Новые экономисты, на поколение моложе Уокера, продолжили атаку на классическую экономику и laissez-faire. Во главе с Джоном Бейтсом Кларком они взяли на вооружение теорию предельной полезности и превратили классическую экономическую теорию в неоклассицизм. Маржинализм сместил акцент экономического анализа с производства на потребление, сосредоточившись на том, как потребители определяют ценность продукта. Кларк сохранил атомистическую версию выбора и общества, но Саймон Паттен, Генри Картер Адамс и Эдвин Селигман оспаривали индивидуализм. Эти экономисты считали, что потребление носит социальный характер, и полагали, что изменения в моделях потребления могут изменить само общество. Селигман считал, что ценность проистекает не из непосредственного отношения людей к вещам, а скорее из отношений людей друг к другу. Люди отмечали, что делают другие люди и чего хотят другие люди. В индустриальном обществе то, что люди хотели и что потребляли, было гораздо сложнее, чем удовлетворение насущных потребностей.[1663]

Новые экономисты перешли от философских абстракций, таких как свобода договора, к тому, что они считали проверяемыми экономическими гипотезами. По словам историка Герберта Ховенкампа, они считали, что никто не может доказать, что такое экономическое «право», как «работодатель имеет право платить любую зарплату, о которой он и его работники договорились», действительно существует. Они выступали за эффективность и считали, что такие утверждения, как «законы о минимальной заработной плате обеспечивают более эффективное использование экономических ресурсов», поддаются проверке, верификации и «более правдоподобны, чем такие доктрины, как свобода договора».[1664]

Некоторые из новых экономистов стали двусмысленными, иногда невольными и обычно ненадежными союзниками Гомперса. Саймон Паттен, например, настаивал на том, что характерной чертой новой индустриальной экономики является изобилие, а не дефицит, и выступал за повышение уровня жизни для рабочих, но не за повышение заработной платы, поскольку это привело бы к снижению прибыли. Паттен считал, что увеличение прибыли приведет к созданию большего количества рабочих мест, выгоды от которых будут просачиваться к рабочим.[1665]

Неравномерное интеллектуальное сближение не привело к политической поддержке труда или антимонопольного движения. Большинство академических обществоведов сдерживали себя, когда в 1890-х годах рабочие и авангардные антимонополисты наступали, призывая к кооперативистским и государственным решениям затянувшегося экономического и социального кризиса. Академики, в общем и целом, не хотели присоединяться к наступлению, но и не желали принимать набор либеральных доктрин и социальных механизмов, на свержение которых они потратили свою карьеру. Вместо этого они сформировали новую позицию, в которой потребление преобладало над производством, корпорации и крупномасштабное производство — над конкуренцией, а бюрократическая экспертиза — над демократическим контролем. Это была позиция, которую могли принять и некоторые старые либералы, против которых выступали антимонополисты. Она отбрасывала laissez-faire, сокращала масштабы индивидуализма и отказывалась от малого правительства, но оставляла в неприкосновенности частную собственность, капитализм, естественные права и правление элиты в ограниченных демократических рамках. Томас Кули, Кэрролл Райт, Эндрю Уайт и другие либералы нашли общий язык со многими из бывших этических экономистов. Этот компромисс станет интеллектуальной и идеологической основой прогрессивизма и нового либерализма двадцатого века. В конечном итоге в нем нашлось бы место и для прожиточного минимума.[1666]

Гомперс получил косвенную философскую и моральную поддержку от других ученых. Уильям Джеймс защищал добродетель и необходимость повышенного потребления, утверждая, что «голод на предметы» препятствует здоровому росту и развитию. Джеймс сравнивал «состоявшегося джентльмена с бедным ремесленником или торговцем в городе». В подростковом возрасте джентльмену «предлагались предметы, соответствующие его растущим интересам, телесным и умственным, как только эти интересы пробуждались», что позволяло ему «во всеоружии встретить мир». Но для бедного юноши «не было таких золотых возможностей, и в зрелом возрасте у него нет желания пользоваться большинством из них… Извращения слишком часто являются плодом его неестественного воспитания». Больше потребления задушит порок, а не накормит его.[1667]

Более широкое интеллектуальное влияние Уильяма Джеймса охватывало круг, в который входили практичные люди, такие как Гомперс, и ученые, такие как Уокер и его молодые коллеги. Джеймс разделял с этими людьми нежелание рассуждать дедуктивно, отталкиваясь от основополагающих истин, будь то истины, полученные из Библии, от Адама Смита, Давида Рикардо, Томаса Мальтуса или от естественных законов, которые спенсерианцы считали неизменными. Но Джеймс, Джон Дьюи и Чарльз Пирс пошли дальше, создав радикально эмпирическую философию прагматизма, которая была готова отказаться от истины в смысле проникновения во внутреннюю природу вещей, а вместо этого искать отношения и связи между вещами. Реальность менялась вместе с историей, и истиной были лишь те убеждения, которые в любой момент времени работали, в смысле давали предсказуемые результаты в мире. Дьюи, преподававший в Чикагском университете в 1890-х годах и активно участвовавший в социальных реформах, уже рассматривал человеческий разум скорее как «инструмент для решения проблем, позволяющий приспособиться к нестабильной среде», чем как «логическую способность к определению истины». Он искал не истину, а «гарантированную утверждаемость»: предложения, которые можно наблюдать и проверять.[1668]