Появились контуры целостного комплекса антимонополистических требований и политики, хотя старые секционные разногласия сохранялись. Даже когда члены альянса отделились от Республиканской партии, чтобы выдвинуть на удивление успешные популистские или независимые кандидатуры, Южный альянс в основном продолжал действовать в рамках Демократической партии. Это сделало западных популистов уязвимыми перед обвинениями республиканцев в том, что популизм был лишь преследователем демократов, которые извлекали выгоду из поражений республиканцев. Зарождающиеся популисты должны были выйти на национальный уровень или умереть.

В результате выборов 1890 года в Палату представителей прошли 238 демократов и 86 республиканцев. Республиканцы сохранили за собой Сенат только потому, что на выборы была выставлена лишь треть мест в этом органе. Это был величайший промежуточный перелом в американской истории. Среди новых конгрессменов были люди, которым предстояло сделать долгую карьеру. Среди них были как демократы-антимонополисты, так и республиканцы, а также те, кто баллотировался по независимым спискам, поддерживаемым Альянсом фермеров. За всю свою историю Небраска избирала одного конгрессмена-демократа до 1890 года, когда она избрала второго, Уильяма Дженнингса Брайана. Брайан превозносил свои антимонополистические заслуги. Он выступал против трестов, тарифов и золотого стандарта. Хотя он был набожным пресвитерианином и евангелистом, он учился на ошибках республиканцев в соседней Айове. Он не вмешивал в выборы свои личные убеждения, связанные с умеренностью. Он пил газированную воду, но покупал избирателям пиво. Как оратор, он понял, что может вести аудиторию так, как ему заблагорассудится. Как северный демократ, он смог победить своего республиканского оппонента в обычно республиканском штате — и это сделало его фигурой, за которой нужно следить.[1573]

Том Уотсон, новый конгрессмен от Джорджии, тоже пришел к власти на антимонополизме, но сделал это особенно по-южному. Будучи преданным «Потерянному делу», как и полагается любому белому политическому деятелю Юга, Уотсон был также независимым и испытывал отвращение как к доминированию Бурбонов в Демократической партии Юга, так и к видению Генри Грейди Нового Юга, которое он считал «бредом». Он симпатизировал Альянсу фермеров, никогда не вступая в него, а также аграрному Югу с его издольщиками, арендаторами и мелкими фермерами. Он умел превращать эту симпатию в эффективную политическую речь.

Черные фермеры еще не были полностью вне сферы его или союзных симпатий (хотя к концу своей карьеры он был таким же ярым расистом, как и все остальные в стране), но его сердце было на стороне белых фермеров. «Вам предстоит борьба, — говорил он аудитории, состоящей из ветеранов Конфедерации, — не кровавая, как тогда, но такая же ожесточенная; не с теми, кто пришел освободить ваших рабов, а с теми, кто пришел сделать из вас рабов». Победа Уотсона напомнила демократам, что даже если подъем популистов помог им на Севере, он потенциально угрожал им на Юге.[1575]

На Севере Хоуэллс испытывал общее отвращение к партии республиканцев. Его соратники-республиканцы, по его мнению, были своими злейшими врагами: такие люди, как сенатор Куэй, подкупали Пенсильванию для Гаррисона, одновременно работая против законопроекта Лоджа. Республиканцы сделали большой подарок промышленникам, но те отказались повышать зарплату своим работникам, оттолкнув рабочих от партии. Однако он верил, что успех демократов окажется временным. Он был уверен, что они злоупотребят своей победой и будут вытеснены из власти. Убежденный в том, что «плутократия» «крепко сжимает страну», он полагался на то, что ее спасут другие. Он ожидал «упадка старых партий и роста новой, которая будет означать истинное равенство и настоящую свободу». Он не считал это призывом к баррикадам. Он и его близкий друг Марк Твен оставались «теоретическими социалистами и практическими аристократами».[1576]

У Хоуэллса были более личные и неотложные заботы. Его дочь Уинни — «печальная проблема» — и поступление сына в Гарвард истощили его эмоционально и финансово. К ноябрю 1888 года Хоуэллсы приступили к очередному дорогостоящему лечению, ставшему последней надеждой для Уинни. Единственный другой выбор казался «слабоумием и смертью». Диагноз был поставлен — истерия; лекарство — насильственное кормление. Уинни умерла в марте того же года от сердечной недостаточности. Вскрытие показало, что у нее неуточненное органическое заболевание.[1577]

Ее смерть на время перенесла отвращение и разочарование Хоуэллса в американской политике в редко посещаемое место. До конца правления Гаррисона оставалось два года, но президент находился во власти своих врагов, а друзей у него почти не было. Политика стала одновременно нестабильной и странно предсказуемой. Республиканцы победили в 1888 году, воспользовавшись просчетами демократов в отношении тарифов. Демократы победили в 1890 году, воспользовавшись просчетами республиканцев в отношении тарифов. В 1892 году они могли победить с еще большим отрывом. Тариф имел значение сам по себе, но в основном он имел значение потому, что стал ярлыком для обозначения преимуществ и неравенства индустриальной экономики. Сталелитейная промышленность была в числе главных бенефициаров тарифа, и Эндрю Карнеги проложил себе путь к вершине этой отрасли. Он стал лицом тарифа, что не пошло на пользу республиканцам.

В 1880-х годах Эндрю Карнеги жил со своей матерью в отеле «Виндзор» — «горе вишневого кирпича и раствора» — на Сорок шестой улице и Пятой авеню в Нью-Йорке. В отеле были большие квартиры, роскошные апартаменты и «чуваки»: американский тип, который находился где-то между парижскими фланерами и английскими мастерами. Их можно было узнать по экстравагантной одежде, обычно нежелательному вниманию к женщинам и иногда желанному вниманию друг к другу. Windsor служил для элитных бизнесменов тем же, чем вашингтонский отель Willard служил для лоббистов и политиков во время Гражданской войны. Лиланд Стэнфорд и Джордж Вестингауз жили здесь, когда бывали в Нью-Йорке. Особняк Джея Гулда находился неподалеку на Пятой авеню, и он иногда проводил время в холле, читая газеты и встречаясь с брокерами и компаньонами. У Карнеги был свой стол в столовой, и любезный Карнеги был рад общаться с другими плутократами, но не хотел быть причисленным к обывателям.[1578]

Карнеги уравновешивал свою способность делать деньги серьезным отношением к идеям. Это отличало его от других магнатов. Его успех в сталелитейном деле наглядно продемонстрировал, как работает американская промышленность, какие конкурентные факторы ее формируют, какие государственные программы ей благоприятствуют. Тщательно созданный им самим образ бедного и благодарного иммигранта, подтягивающегося на своих ногах, закрепил за ним, наряду с Эдисоном, статус символа успеха индивидуализма и свободного труда. Его труды демонстрируют реальную вовлеченность в проблемы огромного богатства среди острой бедности. Размышляя о распределении доходов, он неуклюже натолкнулся на одно из величайших изменений в американской экономике, когда вопросы производства уступили место вопросам потребления, когда производство сместилось от капитальных товаров к потребительским, и когда вопросы изобилия сменились убеждениями о нехватке. Он предлагал решения, выработанные в одном индустриальном мире, для другого, совсем другого мира, и это отсталое видение парадоксальным образом сформировало филантропию.