Свобода договора не давала решения. Заработная плата, достаточная для содержания семьи и дома, не могла быть отдана на откуп рынку, поскольку зарплата, недостаточная для содержания жены и детей, ставила под угрозу дом и республику. Даже самые ярые либеральные сторонники свободы договора признавали, что рабочие заслуживают такой зарплаты, которая позволяет мужчине содержать свою семью. В «Принципах политической экономии» Джона Стюарта Милля был принят тезис о том, что заработная плата рабочего должна обеспечивать «его самого, жену и нескольких детей». Если справедливая заработная плата должна обеспечивать иждивенцев рабочего, то это не может быть оставлено только на свободный выбор отдельных лиц. Заработная плата, по словам бостонского священника Джозефа Кука, должна включать «стоимость производства труда», если «наши институты хотят выстоять», а эта стоимость включала «расходы на содержание жен дома, чтобы они заботились о маленьких детях».[543]
Подобные жалобы отражают предположение, что роль экономики заключается в производстве жилья, а процветание необходимо для его поддержания.
Когда мужчины не зарабатывали достаточно, чтобы содержать жен и детей, экономика терпела крах. В этих жалобах также прослеживаются представления о доме. Мужчины владели и имели право на труд и имущество своих жен. Дом был домашним пространством, в котором жены оказывали услуги в обмен на поддержку. Если мужчины-рабочие не могли адекватно содержать жену, у них не было дома, даже если у них были жены. По словам рабочего радикала Джорджа Макнилла, бедный рабочий «был человеком без прав мужественности… бездомным, в глубоком значении дома».[544]
Лишь немногие белые женатые мужчины имели жен, которые работали за зарплату вне дома. В конце XIX века лишь около 3–5 процентов замужних белых женщин вступали в ряды рабочей силы, хотя среди одиноких, овдовевших и разведенных женщин этот процент был гораздо выше. Замужние женщины работали, но их труд не отражался в экономической статистике. Большинство из них стирали, ухаживали за детьми, убирали дома и готовили, но они не получали никакой зарплаты. Однако, говоря о женатых мужчинах, которые не могли содержать жену, Макнилл включал не только тех, чьи жены работали за зарплату. Жены, которые занимались стиркой или помогали своим мужьям в их труде, не считались наемными работниками, но и не были обеспечены в том смысле, которого хотел Макнилл.[545]
Одинокие женщины, покидавшие отчий дом ради работы, считались женщинами-бездомными, выходящими за рамки привычных и принятых культурных категорий, и условия их жизни зачастую были незавидными. Зимой 1869 года один из авторов газеты «Чикаго Трибьюн» применил троп бездомности к женщинам, а не к мужчинам, лишенным домашнего пространства. Он сравнивал «богато одетую леди с авеню», подметающую «свою худосочную сестру из переулка», которая спешит из своей «неотапливаемой мансарды, чтобы выполнить свой ежедневный четырнадцатичасовой труд за гроши, слишком маленькие, чтобы заплатить за аренду и купить достаточно еды». Хуже нее были «бездомные скитальцы на наших улицах, которые тщетно ищут работу», а ниже их — «многие из нас, к чьей ужасной бедности добавилась болезнь или, может быть, они стали калеками в результате несчастного случая». Репортер вел хронику неспособности экономики поддерживать дома, необходимые для республиканского гражданства. Чем ниже по социальной лестнице опускались американцы, тем меньше шансов у них было найти жилье.[546]
Наемный труд, дрейфующие женщины, работники, чьи доходы не позволяли содержать дом, — все это подчеркивало проблемы с функционированием свободы либерального контракта, но вместо того, чтобы отказаться от свободного труда, рабочие создавали его новые версии. Они стремились использовать восьмичасовой день как мост между самосозиданием и республиканским гражданством. В основе требования рабочих о восьмичасовом дне лежали дебаты о взаимоотношениях между республиканской независимостью, домом и работой. Как заявил мэр Чикаго на первомайском митинге в 1867 году, восьмичасовой рабочий день стал более изнурительным, чем десять или двенадцать часов раньше. Это отразилось на них как на гражданах и членах семей, а также на производителях. Поскольку благосостояние республики зависело от способности рабочих людей развивать свои таланты, цель восьмичасового движения заключалась в том, чтобы дать рабочим время «читать, учиться и приобретать знания». Чем более осведомленными станут рабочие, тем более продуктивными они будут как производители и граждане. Эта борьба стала частью более масштабных усилий, о которых в конце войны писала «Бостон дейли ивнинг войс», ведущая рабочая газета города: «Все эти разговоры о республиканском равенстве и правах человека — как вода, пролитая на песок, если отказать рабочему в праве управлять теми делами, которые касаются его политического, социального и морального положения в обществе».[547]
Играя на старых идеалах совершенствования, прогресса, республиканской гражданственности и мужественности, кампания рабочих за восьмичасовой день поначалу казалась сметающей все на своем пути. И республиканцы, и демократы, признав наличие нового электората, способного зарабатывать на жизнь, откликнулись. Законодательные органы одобрили восьмичасовой день в Коннектикуте, Калифорнии, Нью-Йорке, Пенсильвании, Висконсине, Миссури и Иллинойсе. В 1867 году Конгресс обязал федеральных служащих работать по восемь часов в день.[548]
Первые успехи оказались обманчивыми. За исключением федеральных работников, в законопроектах не было механизма, обеспечивающего их исполнение. Законы были заявлениями о благих намерениях. Владельцы крупных заводов и руководители корпораций предсказуемо выступили против реформы, но и мелкие предприниматели тоже. Многие владельцы небольших цехов считали себя такими же производителями, как и их рабочие, но давление конкуренции заставляло их подчеркивать собственные интересы как работодателей.[549]
В Чикаго городские власти и власти штата приняли законы о восьмичасовом рабочем дне, не предусмотрев механизмов их исполнения и наказаний за нарушение. В итоге вопрос был решен на улицах. В мае 1867 года квалифицированные рабочие прибегли к забастовкам, демонстрациям, маршам и моральным уговорам, чтобы заставить работодателей подчиниться закону. Работодатели в основном отказывались: в условиях национализации экономики они не могли ввести восьмичасовой день и при этом конкурировать с производителями за пределами Чикаго, которые этого не делали. В некоторых районах толпы — часто состоящие из мальчиков-подростков, которые составляли значительную часть рабочей силы и часто обеспечивали от 15 до 20% дохода семьи, — закрывали магазины и фабрики, не соблюдавшие закон.[550]
Непокорность работодателей и агрессивность рабочих привели к конфликту либералов и реформаторов труда. Гораций Уайт, редактор «Чикаго Трибьюн», и Чарльз Дана, редактор «Чикаго Репабликэн», в будущем стали ведущими либеральными редакторами нью-йоркских газет, но в 1867 году Дана все еще оставался верен радикальным республиканцам-вигам. Различия в позициях этих двух людей по вопросу о восьмичасовом рабочем дне обнажили двусмысленность понятия «свободный труд» в индустриальном обществе. Свободный труд по-прежнему представлял собой автономных индивидуумов, свободно ведущих переговоры в условиях равенства, но с ростом числа людей, живущих «рука об руку» и зависящих от ежедневной зарплаты, автономии, переговоров и равенства было мало.
Дана поддерживал восьмичасовой день. Его аргументация упиралась в производственно-христианскую суть свободного труда. Республиканец считал, что «создатель богатства имеет первостепенное значение, а не продукт, который он создает». Он поддерживал экономическую программу республиканцев-неофитов и не возражал против вмешательства государства в экономику.[551]
