Совещание, на котором они присутствовали, прошло в очень тревожной обстановке. Отгремела гроза на западе — Германия капитулировала, и победное знамя, водруженное советским солдатом над рейхстагом, реяло в берлинском небе. Но на востоке борьба еще кипела. Разгоралось пламя освободительной войны на Филиппинах, в Бирме; дрались с исконным врагом героические солдаты легендарного китайского полководца Чжу Дэ и корейские партизаны.

Четыре державы предъявили империалистической Японии требование о безоговорочной капитуляции. Сообщение об этом приводилось во всех сегодняшних газетах.

— Как думаешь, капитулируют? — спросил Федор, покусывая сухой и горький стебель травинки.

— Вряд ли, — ответил Головенко. — Слишком самоуверенны японцы, самоуверенны до наглости.

Головенко усмехнулся. Федор сбоку посмотрел на него.

— А все-таки они должны понять, что сила и право не на их стороне.

— Если не капитулируют, придется воевать, — сказал Головенко. — Мы честно выполним свой союзнический долг. Думается, что это будет правильно. А?

Федор, сдвинув белесые, выгоревшие на солнце брови, о чем-то думал, нервно покусывая травинку.

— Ты когда думаешь, Степан Петрович, начинать уборку?

— А вот, как приеду. Завтра, послезавтра. Машины должны быть уже в поле.

— Я хочу попросить у тебя пару конных жаток, комбайнов у нас нехватит. Молотилки есть, а вот жаток…

Головенко поднялся. Они вышли на улицу и медленно пошли в город.

— Не сомневайся, Федор. Ты справишься и без моей помощи, хотя пару жаток я тебе дам. Если с очисткой зерна будет плохо, вези к нам, тебе по пути на заготпункт. А у нас сортировки электричеством будут крутиться.

— Что, устроил? — оживленно спросил Федор.

— Все в порядке. Кое-что, правда, пришлось переделать, пришлось увеличить диаметр ведущего шкива, машина давала неполное число оборотов. Теперь все нормально.

Около киоска толпились люди.

— Выпьем, Степан Петрович, по кружечке пива, пить хочется.

Головенко заглянул через головы людей в пивной киоск.

В белой тужурке, с расстегнутыми верхними пуговицами, открывавшими татуированную грудь, хозяйничал Подсекин. Лицо его было потно, черные пряди волос налипли на лоб.

— Граждане, не задерживайте кружечки, — услышал знакомый голос и Федор. Он заглянул через плечо Головенко. В это время Подсекин увидел их. Широкая улыбка расползлась по лицу, он радостно закивал головой:

— Давайте, давайте поближе. Граждане, пропустите, пожалуйста, представителей из района.

Подсекин с артистической ловкостью поставил перед ними две кружки пива:

— Свеженького, милости прошу, Степан Петрович, Федя…

— Ты что: здесь работаешь? — угрюмо спросил Федор.

— А как же, второй месяц. Граждане — кружечки, кружечки…

И, обращаясь к Федору и Головенко:

— Вам повторить?

Головенко допил пиво, положил деньги на прилавок. Подсекин отодвинул их:

— И не думайте, я вас угощаю.

— Не своим угощаешь, — буркнул Федор и потащил Головенко за локоть от киоска в сторону.

Головенко усмехнулся.

— Вот человек! Здесь и то…

Он не договорил.

У здания крайкома партии они расстались. Головенко вошел в вестибюль. По ковровой дорожке широкой лестницы он стал подниматься на шестой этаж; шел, задумавшись о предстоящей беседе. Разговор предстоял о переводе его на краевую работу, от которой он отказался. Станишин предупредил его об этом.

На лестнице он столкнулся с Пустынцевым. Заврайзо с сумрачным лицом спускался по лестнице. Увидев Головенко, он кивнул ему, задержался и, подумав, протянул руку.

— Слышал? — сказал он, насильно выдавливая улыбку. — У вас новый заврайзо будет.

— Чего вдруг? — спросил Головенко.

Пустынцев приподнял на голове фуражку и надвинул ее на глаза.

— Агронома присылают. Не гожусь, оказался неграмотным. А ведь восемнадцать лет руководящей работы!

Головенко без сочувствия глядел на его мешковатую, в сером костюме фигуру. Один язычок застегнутого отложного воротничка белой рубашки в полоску топорщился кверху.

— Ну и что же вы? Куда вас назначают?

— Меня, паря, на агрокурсы, на учебу. Думал, к сорока подошло — поздно учиться, а вот видишь!

— Довольны, конечно?

— Как тебе сказать. Конечно, грамотёшки не хватает.

Пустынцев округлил глаза и взял Головенко за пуговицу пиджака. Потом лицо его болезненно сморщилось.

— Наломал дров я тогда с твоим Бобровым и с этим Дубовецким. Не ту линию взял. Ошибся. Ну и указали мне на малограмотность, политическую слепоту. Что же, критика дело, паря, великое! Будем учиться. До свидания.

Головенко поднялся в приемную секретаря. Здесь было много военных; среди них кое-где были видны красные лампасы. Видимо, только что кончилось какое-то совещание: люди еще продолжали выходить из зала заседаний. У аквариума, стоявшего в приемной, собралось несколько военных. Они с интересом наблюдали за серебристыми, испуганно мечущимися в зеленоватой воде рыбками.

Головенко издали взглянул на них и пошел к кабинету секретаря. И вдруг он услыхал странно знакомый голос.

— Степа!

Головенко вздрогнул, обернулся. От аквариума к нему шел офицер. Обветренное лицо его было знакомым, нет, больше — родным.

— Николай!

Через секунду Головенко почувствовал крепкие объятия друга.

В этот момент из кабинета вышел секретарь крайкома.

Он, улыбаясь, посмотрел на обнявшихся, узнал Головенко.

— Догадываюсь: это, конечно, твой друг — Решин? Здравствуйте, здравствуйте, товарищ капитан.

Их обступили, а они, блаженно улыбаясь, не знали, что сказать, что спросить.

На полдороге от станции Головенко отпустил машину и остался на том самом поле, на котором в прошлом году впервые встретился с Сидорычем и Ленькой. Вспугивая разноцветных бабочек на стебельках травы, — их издали можно было принять за цветы, — он пошел по неширокому травянистому рубежу среди плотных стен пшеницы на полевой стан.

С тихим задумчивым шелестом клонились навстречу ему тяжелые остистые колосья на пружинно-упругих стеблях. Неизъяснимо волнующий аромат поспевающих хлебов разливался в хрустально-прозрачном воздухе.

Почти из-под самых ног Головенко вспорхнул жаворонок и, трепеща крыльями, толчками пошел к небу и там, в вышине, залился песней.

Головенко вышел на пригорок. Перед глазами его раскинулось необъятное море пшеницы. Внизу, в распадке, извилистой линией темнела зелень деревьев, растущих на берегах ручья.

Головенко разглядел красную крышу избушки полевого стана и несколько поодаль — стройный ряд комбайнов с поднятыми шнеками, словно самоходные орудия с нацеленными на дальние сопки стволами.

Головенко остановился. Он окинул взглядом хлеба, прикидывай, сколько потребуется труда для уборки урожая. Много… И его охватило нетерпеливое волнение, жажда деятельности, которые он испытывал всегда перед началом большого и трудного дела.

Он снял фуражку, махнул ею в воздухе и крикнул:

— Э-гей-й!

И тотчас же на одном комбайне выросла девичья фигура. Она постояла, видимо, отыскивая глазами, кто кричит, взмахнула платком, и легкий ветер донес ответное «Э-э-эй!»

Головенко подошел к стану. Косовицу еще не начинали. Степан прищурился, посмотрев на машины.

— Пойдет дело, Александр Васильевич?

Александр Васильевич — это был Сашка, которого теперь иначе не называли — исполнял обязанности механика. Он с тревогой следил за тем, как директор осматривал комбайны, ощупывал каждую гайку, пробовал моторы.

— Не пойдет, так заставим, Степан Петрович, не комбайны на нас ездят, а мы на них, — сказал Сашка важно.

— Когда начинать будем, Степан Петрович? — спросил Сидорыч.

— А что агроном говорит?

— Был здесь. Говорит — рановато.

Прямо с поля Головенко направился к Марье Решиной. Он передал ей записку от Николая и долго рассказывал ей о своей встрече с ним.