Женщины окружили их. Марья Решина жестко сказала:

— У многих ребятишки без присмотра. Не столько работаешь, сколько за ними глядишь.

И, перебивая друг друга, все заговорили разом.

— А ведь побьют тебя, товарищ Герасимов. Имей в виду, я тебя защищать не стану, — сказал Станишин, кивая на них.

Женщины расхохотались.

— Мы с него штаны спустим да крапивой! Он у нас дождется!

— Самого нянчиться с детьми заставим. Наденем на него передник. Пускай за ребятами ходит.

Дед Шамаев пробрался к секретарю.

— Может, вам некогда, товарищ секретарь, да, думаю, не обидите нас. Как там на фронтах дела?

За годы войны Станишин привык к таким вопросам. В дни, когда наши войска вели тяжелые оборонительные бои с озверелыми фашистскими полчищами, отходя на восток, каждый тяжело переживал сообщения с фронта. Станишин не утешал людей; с болью в сердце он сообщал им суровую правду. И в этой правде было самое главное. Она заставляла людей переоценивать свой труд, свои поступки; примерять, все ли сделано для того, чтобы как можно скорее изгнать врага с советской земли. И теперь, когда наша армия вела победоносное наступление, в словах Станишина не было излишней восторженности: гитлеровцы еще не добиты, враг и здесь, рядом — на границе.

Он коротко рассказал притихшим людям о продвижении Красной Армии.

Дед, дослушав до конца и как бы оправдываясь, сказал:

— Мы почему интересуемся? У каждого то ли брат, то ли сын с этой гадиной, Гитлером, воюет. Вот у ней, — и Шамаев показал на одну женщину с серпом, — три сынка на фронте. У меня, дорогой товарищ секретарь, двое сыночков дерутся. А вон у Марьи мужа убило…

Станишин знал в лицо многих колхозников. Он взглянул на Марью.

— Как дела у вас с агрономом, Марья Васильевна? — спросил он.

Марья глубоко вздохнула, поправила платок и подняла глаза на секретаря:

— Ничего. Работаем… — ответила она. — В этом году семян соевых наберем на целое поле.

— Вот как, — обрадовался Станишин.

Герасимов, видимо, не разделял восторга Станишина. Он отвернулся и стал глядеть в поле, приставив ладонь к глазам козырьком.

Идя к машине, секретарь спросил у председателя:

— Как у колхозников с хлебом?

— Да у кого как. У кого есть, а у иных кроме картошки да кукурузы ничего нет.

— Торопиться надо со сдачей хлеба государству. Аванс получите.

Председатель молчал. Станишин нахмурился. Пока шофер заводил машину он смотрел на поле. До слуха его доносилась песня, которую пели жницы.

Машина уже урчала мотором, а Станишин все стоял в глубокой задумчивости и прислушивался к песне; затем рывком распахнул дверцу машины.

— Садись, едем до Головенко, — сказал он Герасимову.

Когда; машина вышла на хорошую дорогу, Станишин, сидевший рядом с шофером, повернулся к Герасимову.

— Так, по-твоему, Головенко неправильно поступил?

— Я этого не скажу, Сергей Владимирович, а только — как бы с уборкой дело не погибло. Сами знаете нашу погодку: не убрал за две недели — дождем зальет. Рискованно. Вот в чем вопрос.

— А по-моему он правильно сделал. Риск, конечно, есть, но он ведь тоже не наобум действует.

— Дело хозяйское, — недовольно проворчал Герасимов, — мне хлеба жалко…

— Выходит, по-твоему, Головенко не заинтересован в уборке?

— Может и так… — упрямо отозвался председатель.

С ремонтом тракторов и комбайнов дело шло хуже, чем предполагал Головенко. Тракторы, свезенные с полей, стояли в мастерских. В них ковырялись трактористы, требуя то колец, то поршней, то подшипников. Головенко с утра рылся в кладовой. Нужных ходовых деталей не было. Звездочек, гусеничных траков и клапанов было столько, что их хватило бы на целый район. Были и поршни и подшипники, но для дизельных тракторов, которых в Краснокутской МТС всего было четыре.

Усталый, запыленный, с руками, вымазанными в масле, Головенко присел на пустую бочку. «Как быть?»

Кладовщик озабоченно и сердито подергал свой сивый казацкий ус:

— Вот так и маемся, Степан Петрович. Менять надо части. Поездить по другим мастерским.

Головенко и сам думал об этом. Может быть, что где-то в другой МТС валяются без дела детали, позарез нужные ему.

— Что ж, пошлем механика.

— Это кого? Подсекина, что ли?

— Да.

Кладовщик безнадежно махнул рукой и отвернулся.

— Без толку. Ездил столько раз, а все зря.

— Почему?

— Да кто ж его знает почему…

Кладовщик долго молчал крутя ус. Потом поднял седые лохматые брови, округлил глаза и почти закричал:

— Я пятнадцать лет здесь в кладовщиках. Перевидал этих механиков десяток. А такого… не доводилось. Какой он механик? Удивляюсь, как он не пропил до сего времени всю МТС.

Головенко порывисто поднялся и крупным шагом, поправляя на ходу ремень, вышел из кладовой. На дворе его догнала Паня.

— Товарищ директор… вас секретарь райкома требует, на машине приехал.

Личико девочки с веснушками на носу было встревожено. Головенко не смог удержаться от улыбки.

— Сейчас пойду…

Паня кивнула головой и, сверкая голыми пятками, пустилась к конторе.

Станишин ждал Головенко в его кабинете. Там же скромно сидел на стуле, сложив руки на животе, Герасимов и третий, незнакомый Головенко человек, Станишин представил его; это был инструктор райисполкома Усачев.

Станишин начал без предисловий.

— Проваливаем с уборкой. Упускаем сроки. Ячмень течь начнет через пару дней, а ты тракторы остановил. Это как понимать?

— Коли я их не остановил бы, они через день вышли бы из строя.

Станишин перебил его:

— Но ты понимаешь, какую большую ответственность на себя взял?

— Понимаю.

Станишин долгим взглядом посмотрел ему в лицо.

— Ну-ну… Твое дело, конечно. А вот Подсекин, как специалист, утверждает, что тракторы остановлены зря. Так сказать, в пику ему, чтобы зачеркнуть его работу.

— Этого «специалиста» придется перевести в трактористы, — сказал Головенко, раздражаясь.

Станишин, удивленно подняв густые брови, воззрился на него.

— Этот «специалист» портит мне все дело, — добавил Головенко.

Герасимов, не вступая в разговор, почесывал пальцем свою бородку. Усачев с любопытством смотрел на Головенко. Он был черноволосый, гладко выбритые щеки отливали синевой. Большие карие глаза были строгими, требовательными. Станишин закурил папиросу и переменил разговор.

— Как идет дело с ремонтом?

Головенко ответил не сразу, ему было трудно признаваться в неудаче.

— Честно сказать, я рассчитывал, что в кладовой, доверху заваленной запасными частями, найдутся все нужные детали. А оказалось, самых ходовых частей нет. Придется некоторые оставить без замены.

— Вот как? — встревожился секретарь.

— Почти на всех тракторах ходовая часть требует ремонта. Скверно с поршневой группой. Поршни сносились. Трактористы мучаются. Нужно обязательно менять кольца. А их нет. Кое-какие виды на кольца имеются. Если удастся, выйдем из положения.

— Где кольца думаете взять?

— Саватеев предложил резать их из старых поршней. Уже пробуем.

— Получается?

— Есть надежда — получится. С подшипниками тоже неважно. Нужен баббит, а его нет.

Секретарь вынул блокнот и записал.

— Плохо с цепями, — продолжал Головенко.

— Как плохо? Весной вам давали цепи.

Головенко пожал плечами:

— В кладовой ни метра.

В это время в кабинет тихо вошел Бобров. Станишин встретил его, как старого знакомого:

— А-а, здравствуй, Гаврила Федорович. Садись-ка поближе.

Бобров поздоровался и молча сел к столу. Вид у него был недовольный, хмурый. Небритый, он выглядел еще строже, суровее. Головенко с тревогой посмотрел на Боброва. Он не догадывался об истинной причине его недовольства. Агроном все эти дни мучительно раздумывал над тем, поддержит ли новый директор его экспериментальную работу по выведению нового сорта сои. Тем более, что цикл работ в этом году уже заканчивался и в будущем году надо будет переходить на массовый посев. Для этого потребуется к машинам пристроить нужные приспособления. Остановка тракторов на ремонт накануне уборки, на его взгляд, была делом немыслимым, несерьезным. Возможно, что так же несерьезно отнесется Головенко и к его работам. У него не было в мыслях бросить свою работу, но он приготовился к неизбежным стычкам с директором.