Офицеры, свободные от службы, собирались по вечерам, делились впечатлениями о боевых действиях прошедшего дня. А Матвею и сказать нечего. Французы бошей не любили, хотя предатели были среди гражданских. А офицеры и солдаты почти все время проводят в траншеях, на виду друг у друга. И контакт с посторонним лицом сразу заметен будет. Но не было таких, к чести первой бригады. В каждом пехотном полку были контрразведчики в звании поручиков, Матвей над ними старший. Без дела сидеть плохо. С офицерами на вечерних посиделках сдружился, периодически в траншеи первой линии ходил.

Осмотреться, с солдатами поговорить, выяснить настроения. Письма с родины приходили нерегулярно. Месяц-два-три нет, потом сразу несколько, с прибытием судна. Писали отец с матерью, жена. Если женщины больше о чувствах – скучали, беспокоились за Матвея. То отец чаще письма деловые – о недовольстве граждан всех сословий войной. Одни монархисты и черносотенцы требовали продолжать войну до победного конца. Писал о том, что большевики сильно мутят воду, в запасных полках в городе устраивают митинги, требуют штыки в землю и по домам. А еще лучше свергнуть царя и избрать новое правительство, ибо не хватает продовольствия. Можно подумать, после смены царя или правительства появится вдосталь хлеба, масла и мяса.

Новости расстраивали. Причем подобного рода письма приходили и солдатам, и патриотизма они не добавляли.

Отношения России и Германии всегда были сложными. То воевали жестоко, то мирились и торговали. И сейчас солдаты иной раз задавали офицерам вопросы – почему мы здесь, во Франции, а не у себя в России воюем. Конечно, экспедиционный корпус оттягивал на себя силы немцев, косвенно облегчая ситуацию на Восточном фронте. Но в первую очередь облегчал критическую ситуацию французам. Они, чувствуя вероятное падение Парижа, молили о помощи и русского царя и английский двор. В глубине души Матвей осознавал, что на родине солдаты корпуса оказались бы нужнее и полезнее, но он человек военный и привык подчиняться приказам. Совсем рядом, в сотне километров от Реймса, под Верденом, шли тяжелейшие бои. Но и под Реймсом не было спокойно. Немцы прощупывали оборону, искали слабые места. Матвей декабрьским вечером был на передовой. Десять вечера, темно, немцы в темное время суток не воевали. Артиллеристы не видят целей, а без поддержки пушек немцы в атаку не ходили. Их дежурные пулеметчики периодически постреливали, а нынешней ночью и они молчали. Только позже Матвей понял, почему. Посидел в землянке командира батальона. Оба земляки, есть что вспомнить, нашлись общие знакомые. Немного выпили водки, комбат ее с собой из России привез, во Франции вина да коньяки. Потом перебросились в картишки немного.

Комбат на часы посмотрел.

– Полночь. Пойду, проверю караулы. Что-то неспокойно мне.

– Так тихо, вон даже немцы не стреляют.

– Не к добру затишье, не иначе как пакость готовят.

И точно. Прошли по траншее полсотни метров, пару поворотов минули, наткнулись на солдата, лежащего на дне. Комбат нагнулся.

– Эй, солдатик! Так-то ты службу несешь?

Молчит солдат. Майор схватил за плечо, развернул, а солдат мертв, кровью грудь залита. Майор рванул за борта шинели, а на гимнастерке линейный прорез. Не случайной пулей караульный убит, а ножом. Выдохнул комбат:

– Немцы! Лазутчики, за пленным пришли.

Комбат достал из кармана свисток, дунул три раза, подавая сигнал тревоги. Через минуту еще повторил. Матвей из кобуры револьвер достал. Из землянок и блиндажей уже солдаты бегут под командованием фельдфебелей. Солдаты без шинелей, опоясываются на бегу.

Комбат уже командует:

– Занять стрелковые ячейки!

Подбежал ротный, козырнул.

– Господин штабс-капитан, возьмите отделение солдат, обыщите пространство между первой и второй линией траншей. Сдается мне – в ближнем тылу лазутчики немецкие. Уничтожить!

– Есть!

Матвей подошел к приятелю.

– Левандовский, у тебя на этом участке сколько караульных было?

– Четверо.

– Один убит, сколько осталось?

– Ты думаешь…

– Да, друг мой! Убивают тогда, когда уже взяли пленного и караульный мешает уйти группе лазутчиков.

– Черт! Я не подумал.

– Скорее всего немцы на нейтральной полосе. Надо бы и пленного вызволить, и немцам отомстить за убитого.

– Предлагаешь вылазку сделать?

– Именно. Дай трех солдат из старослужащих, да поразворотливее, посильнее. Лучше из числа фельдфебелей, у них револьверы, с ними сподручнее.

– Понял, сейчас.

Уже через несколько минут майор вернулся с двумя фельдфебелями и одним рядовым.

– Предупреди всех, чтобы не стреляли, а то нам задницы продырявят. Парни, за мной!

И первым полез на бруствер. За ним нижние чины, причем тихо, ни стуков, ни бряцания железом. Матвею это понравилось. Он пополз первым. Черт! Метрах в пятнадцати от линии траншей колючая проволока идет в качестве заграждения. Разрезана, концы в стороны отведены, сделан проход. Именно в этом месте немецкая группа проползла. Сколько их? Должно быть не менее четырех, как думалось Матвею. Далеко ли уползли немцы? Если они взяли в плен солдата, то отход их затруднен, пленный – как балласт. Руки связаны, вполне может быть, что оглушен, без сознания, его приходится тащить, а это потеря времени. Матвей в душе удивлялся. Зачем немцам пленный? Если солдат, так он ничего не знает о планах командования, знаком с унтером, командиром взвода, роты. Тогда какой смысл в таком пленном? Если офицера пленили, то Левандовский уже должен был знать, все ли офицеры заняли места по тревоге.

Сложно в темноте определиться, какое расстояние преодолел, если еще и ползешь. А только впереди шорохи. Матвей руку поднял. Как ее узрели фельдфебели, непонятно, но замерли на месте. Четко стали слышны приглушенные голоса, причем на немецком. Сколько до немецких позиций? Пятьсот метров, двести? Вероятно, притомились немцы, отдыхают. Обычно пленного тащил наиболее физически сильный лазутчик, и он впереди, остальные члены группы прикрывают отход. Смутно видны темные фигуры на земле.

Матвей решился, прошептал в ухо ближайшему унтер-офицеру:

– Как только вскочу, стреляете по два выстрела. Дальше по моей команде действовать. Передай другому.

Шепоток, потом слегка хлопнули по голенищу сапога. Заранее о сигналах не договаривались, а понадобилось, и понимают друг друга. Матвей вскочил, направил револьвер в едва различимые в ночи силуэты. Два выстрела один за другим и мгновенное падение. Тут же рядом захлопали выстрелы унтеров. Впереди отчетливые стоны, ругань. Тут уж тихариться не приходится.

– Ползем вперед.

По-пластунски метров восемь-десять одолели. Убитый в немецкой униформе, мертвее не бывает. Немного дальше и в стороне еще один. Когда идут за «языком», в группу стараются взять человека, а то и двух со знанием языка противника.

Матвей решил попробовать, громко крикнул:

– Солдаты, бросайте гранаты!

Один из унтеров шепнул:

– Ваше благородие, нет гранат, звиняйте.

– Я не тебе, для немцев кричал.

Немцы на обманку купились. Тут же послышался голос:

– Найн гранатен! Не бросайт!

– Встали, подняли руки! Оружие оставить на земле и три шага в нашу сторону.

Встали, подняли руки. Оказалось – до них метров десять-двенадцать. Подняли руки, два человека. А пленный где?

– Хенде хох! Форвертс! – скомандовал Матвей.

Немецкий он знал неважно. Сотню обиходных слов. Но их в сложной ситуации хватило. Немцы четко сделали три шага вперед.

– Солдат, – повернулся Матвей. – Подойди, обыщи. Только прошу – стой в стороне, чтобы под пулю не попасть.

– Понял, ваш бродь!

Поднялся и направился к немцам. Хорошо встал, сбоку, не перекрывая линию возможного огня. Обыскал, тихо выматерился, звякнуло железо. Потом обыскал второго.

– Можно!

Матвей подошел, осмотрелся. Впереди человек лежит, недвижим. Матвей нагнулся, понюхал. Свой, русак. От человека махоркой пахнет и ваксой для сапог. Немцы сигареты курят, запах не такой ядреный, и сапоги чистят гуталином.