– Хуже некуда!.. – Негромко выдохнул рядом со мной Первецкий. – Площадь Согласия, та самая, что раньше называлась площадью Бессмысленного Бунта, и к тому же время утреннего моциона!..

– А другое место никак подобрать нельзя?.. – Также негромко, словно боясь, что меня услышат прогуливающиеся в зеркале люди, спросил я.

– Нет… – покачал головой Первецкий, – … чтобы место сменить, надо, чтоб кто-то здесь вышел.

И тут я заметил, что черно-белое изображение в зеркале не только становилось четче, оно еще и медленно смещалось к краю площади.

«Может быть это окошко успеет „выехать“ из толпы?» – С надеждой подумал я и тут же чертыхнулся про себя. – «Ну, ты, друг-чародей, совсем квалификацию теряешь!!»

Изображение в зеркале почти остановилось и начало наполняться цветом, а я в это время быстро нашептывал заклинание Полога. Едва с моих губ упали последние слова заклинания, последовав за последним поворотом моей правой ладони, как Первецкий коротко вздохнул, скомандовал: – Пошел!.. – И тут же обернулся, чтобы удостовериться, что его приказ услышан.

Я увидел, как его глаза вдруг широко распахнулись, нижняя челюсть пошла вниз, а губы приняли форму сильно вытянутой буквы «О», но мне было не до его удивления. Я сдвинулся чуть в сторону, обходя остолбеневшего старосту и перешагнул нижнюю кромку рамы. Уже выходя на площадь, я вдруг услышал за спиной его приглушенное:

– Да куда ж он подевался-то?!

Однако вопрос этот растворился в шуме запруженной площади…

Не успел я как следует удивиться на это странное, блин, зеркало, ополовинившее мою ногу, как какая-то зараза толкнула меня в спину, приговаривая пакостные слова. Я поневоле сделал еще один шаг вперед, но зацепился носком сапога за раму этого самого зеркала и растянулся носом вниз на полу этой самой таверны или кабака, не знаю уж как его правильно называть. В следующую секунду я был на ногах и развернулся, чтобы пообщаться с этим самым «толкачом», что уложил меня на пол, но… никакого зеркала здесь не было!.. Прямо передо мной располагалась самая настоящая стойка, правда довольно замызганная, а за стойкой отирался хозяин, похоже, этого самого заведения. И смотрел этот хозяин на меня так, словно я ему уже надоел, как протухшая вобла!

Позади меня завозились и хрипатый голос словно бы нехотя спросил:

– Кабан, это что за дылда в ботфортах?.. Ты ж говорил, что в это время никого не будет, и мы сможем поговорить спокойно!..

– Так и говорите, – лениво переплюнул через губу хозяин, – он вам не помешает…

– Это нам решать, помешает он или нет… – чуть нажал на голос Хрипатый.

Я посмотрел через плечо и увидел, что оба оборванных мужика поднялись со скамейки и смотрят в мою сторону. Рожи у них были, слава тебе Господи – с такими рожами днем на улице показываться нельзя, я бы их сразу в обезьянник запрятал, до выяснения!

А хозяин все так же лениво и говорит:

– А ты, вьюноша неразумный, выкатывайся отсюда вон через ту дверь!

Я, конечно, посмотрел на хозяина и вижу он длинной вилкой, на которой надет жирный кусок мяса, тычет в сторону угла, в котором и в самом деле дверка виднеется. Ну, я конечно шагнул к дверке, однако так просто уйти, не объяснившись с человеком, который назвал меня… этим… вьюношей неразумным, мне показалось неверным. Ну и культурно так, как на курсах учили, я и говорю:

– Спасибо вам, конечно, за подсказку, а только, гражданин, я вам не вьюноша, и тем более не неразумный, а старший лейтенант милиции, старший оперуполномоченный и представитель власти! Так что извольте обращаться ко мне в соответствии со званием и с занимаемой должностью!..

А сзади Хрипатый самым хамским образом и заявляет:

– Вали отсюда, опер… у… этот… моченный… тебе показали куда!

Это уж, сами понимаете, откровенное хамство! Но если б это хамство касалось только до меня лично, я бы конечно может быть и промолчал бы… наплевал бы и растер бы, однако этот Хрипатый нагло унизил мою должность и плюнул, можно сказать, на погоны офицера. Поэтому я повернулся к этим двоим оборванцам и культурно так отвечаю:

– А тебе, оборвыш блохастый, светит год колонии общего режима за оскорбление представителя власти! Только вначале я тебя суну в обезьянник и научу чистить парашу… языком, чтоб знал, как его распускать!..

Рожа Хрипатого растянулась усмешечкой:

– Я не знаю, куда ты собираешься меня сунуть, а вот я тебе сейчас суну… а потом высуну и еще раз суну… да мой товарищ добавит… и мы посмотрим у кого из нас язык длиннее распустится!..

И с этими некультурными словами он достает из своих лохмотьев два ножика. Симпатичные такие ножики, лезвия сантиметров по тридцать-сорок и, главное все разрисованные, как будто по ним… ну… по лезвиям, морозом ударило. Я прям этими ножиками залюбовался. А вот товарищ его, тот, который все молчал, тот вытащил на свет божий тесак такой здоровенный, видимо, тяжелый и, что характерно, совершенно грязный.

«Ну… – думаю, – …совсем шпана оборзела, с таким железом по кабакам шляться!! Видимо, – думаю, – здешний участковый совсем мышей не ловит, раз у него такая рвань коричневая на органы милиции с ножами кидается!!»

А эти двое спокойненько так расходятся в стороны, чтобы, значит, с двух сторон на меня кинуться. И хозяин этой забегаловки что-то притих! «Ой, – думаю, – не к добру он притих!»

Поворачиваюсь это я к стойке, а эта морда ленивая, что за стойкой только что меня презирала, держит в руках какую-то двузубую… пику на длинной такой ручке, ну, метра в полтора, и как раз собирается этой пикой ткнуть меня, похоже под лопатку.

Ну я, конечно, вилку-то правой рукой перехватил, да и нажал, а хозяин уперся, что есть мочи, аж морда у него пятнами пошла! А я возьми да и на себе дерни, тут он в стойку мордой и ткнулся, только зубы лязгнули, да так, будто зубы эти у него все сплошь вставные и из стали, из хромированной. Вилка-то в моих руках осталась, так что, когда Хрипатый ко мне кинулся, я ему аккурат этой двузубой вилкой в пузо и уперся. Он заверещал, руками замахал, а дружок его с другой стороны со своим запачканным тесаком наваливается. Да только я вилку свою дернул из Хрипатого и дружку его тупым концом ручки аккурат в лоб заехал… Культурно так заехал, ручка хорошая, тяжелая была. Игру знаете – бильярд называется, так вот когда я по лбу ему попал, звук получился точно такой, как на бильярде.

Этот, правда, не орал… Даже не ойкнул, просто шмякнулся на спину, два раза коленками дернул и все… больше не шевелился. А Хрипатый один ножик бросил, руку свободную под лохмотья свои запихнул, хрипит так страшно, и со вторым ножиком наперевес шевелится в мою сторону. Я тогда ручку у своей вилки перехватил на две руки, ну и с разворота пустым концом ручки справа ему вмазал по черепушке. Аккурат около глаза пришлось. Ну, конечно, хрустнуло что-то, я уж было испугался, что вилка моя, ан, нет – черепушка его! Хрипатый хрюкнул… коротко так, и тоже мордой в пол.

Тут я поворачиваюсь к хозяину этого притона, а у того над стойкой одна морда разбитая торчит, и глазами хлопает. Я ему и говорю:

– Что ж, – говорю, – морда ты кабацкая, отрыжка первичного капитализьма и пережиток перестройки, на друга своих друзей руки тянешь?!! Меня к тебе товарищ Первецкий, можно сказать, по дружбе кинул, а ты на меня с вилкой?!! Да ты хоть знаешь, кто я такой?!!

Эта жаба ленивая разлепляет свою пасть окровавленную и хрипит:

– Гад первецкий твой Первецкий!! Вторецкий обещал подождать еще две недели, а Первецкий тебя прислал!! На вот, забирай, и делай со мной что хошь, только все равно сейчас у меня ничего больше, кроме этих двенадцати червонцев, нет!!!

И выкладывает на стойку кучку желтых кругляшей.

Я сперва не понял, что он такое вытворяет, а потом меня вдруг толкнуло – это он, похоже, должок Первецкому зажал, а теперь решил, что я прибыл должок тот с него выбивать. Ну что ж, думаю, деньги нам вполне могут понадобиться, а этот гад кабацкий пусть сам потом с Первецким разбирается – расписку царапать ему я не намерен, а ущерб и беспокойство мне причиненные он должен компенсировать!