Наверное, из-за обилия дыма Хасан не почувствовал опасности. Русские затащили пушки на специально построенные деревянные башни и начали бить по городу сверху. Чугунное ядро срикошетило от стены минарета и ударило в сосну, на которой сидел ворон. Раскаленное ядро раскололось, и маленький горячий осколок ударил птицу в бок. Машет крыльями древний ворон, пробует взлететь, да не держат крылья.

Падая, Хасан успел лишь хрипло закричать.

Не привыкли татары отсиживаться за стенами крепостей, сила татарского войска в лихом конном бою, в беспощадной сабельной рубке. А какая тут рубка, когда стрельцы воеводы Шереметева, верного пса царя Шуйского, носа из-за стен показать не дают? Трижды касимовские татары открывали крепостные ворота и пытались идти на вылазку, и трижды падали лихие казаки да уланы под свинцовым градом из стрелецких пищалей, под чугунной картечью, что косит без жалости. А сколько отважных воинов погибло от ядер, что день и ночь сыплются на город, сколько сгорело в огне пожаров?..

Не легче татарам, которые держат оборону за оврагом – за стенами ханского замка. Урусы подтащили свои пушки почти к самым стенам дворца, калеными ядрами подожгли крышу. Горит ханский дворец, не сегодня-завтра разнесут ядрами дубовые ворота и ворвутся сюда стрельцы царя Василия. От них пощады не жди.

Тяжко вздыхает царевичев сокольничий Мустафа Беркузле: если не подоспеет помощь от царя Дмитрия в ближайшее время, плохо им придется. Неужели не явится на выручку своему городу салтан Ураз-Мухаммед?

Юный сокольничий не боится лихого боя, готов зубами вцепиться в горло врага, но страшно здесь, за стенами бесславно погибнуть. Вот снова загрохотали русские пушки, сокольничий и пригнул голову, прижался к стене, зажмурился. Пусть обвинит его тот, кто сам под пушечным обстрелом без страха стоял. Остальные пусть молчат!

Упало что-то сверху почти под ноги сокольничему. Неужели бомба с горящим фитилем?! Открыл он глаза. На земле лежит черный ворон, бок в крови. Но живой еще, клюв разевает, а из клюва – кровавая пена.

Наклонился Мустафа, рассмотрел птицу. Знакомый ворон. Дед рассказывал, что жил этот говорящий ворон по имени Хасан еще при дворе Шах-Али, а то и дольше. И что во все походы городецкого войска этот ворон непременно летал.

Поднял Мустафа птицу на руки, и сразу как-то страх прошел. Сокольничий понес Хасана к коновалу, что лошадей лечит и разумеет охотничью птицу. Лечил сокола, вылечит и ворона. Велика ли разница?

Не успел пяти шагов сделать до ворот, как сзади раздался грохот. Обернулся улан – русское ядро ударило в стену, у которой он только что прятался. Получается, этот раненный ворон спас ему жизнь!

…Давно стихли пушки, настежь открыты ворота Касим-града, стрельцы и казаки с бывшими пленниками татарской тюрьмы, морщась от дыма догорающего Городца, заливают водой стены да крыши домов. Всех оставшихся в крепости казаков гонят через овраг к татарской слободе.

Сидят плененные татары у мечети, самые буйные крепко связаны веревками. Охраняют их стрельцы с пищалями да бердышами. Стрельцы злы после недавнего штурма, что не так – древком по спине, а то и острием в бок.

В центре толпы сидит у костра молодой царевич Алп-Арслан, а рядом его сокольничий Мустафа Беркузле держит на руке черного ворона. Бок и крыло ворона измазаны дегтем, к ним приложены какие-то лечебные травки. Пострадал ворон в войне, ранен.

Смотрит Мустафа на царевича и качает головой: едва ли не весел Алп-Арслан.

«Наверное, презрение к врагу показывает, – думает сокольничий. – Да и что ему будет, юному царевичу… Властители редко погибают в плену, их обычно выкупают. В крайнем случае поедет в свою Сибирь… Ну, и моя смерть вряд ли кому-то нужна».

Нет, не боится погибели молодой Беркузле, но отчего ему так тошно? Почему он думает, лучше бы погиб в бою?.. Держит на руках раненого ворона, а сам скорбит о павшем Касимове. Не защитили ханского городка! Подвели предков, которые ковали славу Касимовского ханства!

Горяч молодой Мустафа Беркузле, принимает близко к сердцу историю своего, пусть небогатого, но уважаемого воинского рода, неразрывно связанную со становлением Касим-града. Ковал славу Ханкермана прапрадед Ибрагим, продолжали его дело остальные предки, а он, девятнадцатилетний Мустафа, не защитил отчего дома… Не он первый, конечно, не он последний, но гложет эта невыразимая вина юного Беркузле… Воспитание.

Подъезжает со свитой боярин Шереметев, смотрит на полоненных татар без всякой жалости, дает знак своему дьяку. Дьяк достает бумагу, начинает выкрикивать имена.

Поднялись два десятка татар, князья да уланы, на них сразу набросились стрельцы – руки за спину вязать. В той грамоте прописаны известные душегубцы, о которых давно дурная слава идет: много на их руках христианской невинной крови. Нет жалости к таким у русского воеводы. Ни прошлые заслуги, ни родовитость не спасут душегубов.

Скор суд воеводы, чего долго тянуть? Шереметев дает знак. Стрельцы тащат названных татар к воротам ханского дворца, быстро вяжут петельки, перекидывают через перекладину веревки, и – засучили ногами в воздухе князья да уланы. А примет ли Аллах их грешные души, кто ж знает?

Дьяк достает следующий список, выкрикивает имена, сплошь князья и знатные мурзы, да еще несколько уланов. Спокойно встают татарские князья и подходят к русскому воеводе. Что ж, если смерть пришла, не дело служивым ее бояться. Но не для казни вызывает их дьяк, велено их в Москву к царю отправить под особой охраной. Звучат в том списке имена царевича Алп-Арслана и его сокольничего Мустафы Беркузле.

Смотрит Шереметев на раненую птицу, что вцепилась когтями в толстую рукавицу улана Мустафы, удивляется размеру. Кивнул своему дворовому, тот достал медовый пряник. Угостил осторожно боярин ворона, тот поклонился, лакомство охотно принял, да еще «рахмат» сказал. Вот так диво!

Страшно вокруг: кровь, дым, пожарища, смерть, а улыбается русский воевода, смеются русские стрельцы, смеются пленные татары. Ворон – птица умная, ворон не воюет…

Холодно. Так холодно, что стволы берез трещат от мороза и даже глупые сороки затихли в их голых кронах. Только вот сова ухнула. Сова днем? С чего бы это?

Мерзнет улан Мустафа Беркузле, трет лицо, чувствует, как немеет кончик носа. Не отморозить бы. Эх, слабо греет плечи и дыхало куний воротник, это вам не соболь. Оглянулся на своих спутников Мустафа – тоже мерзнут, царевич Мурат-Мухаммед хоть в собольем воротнике, а шлем золоченый с головы снял, надел лисий малахай. Рядом с юным царевичем сотник Чарыш-мурза, смотрит внимательно по сторонам, словно учуял что. Подозвал Мустафу еще с одним уланом, вперед ткнул, затем показал согнутый палец. Значит, ехать впереди на половину полета стрелы.

«Зачем царевич Алп-Арслан послал меня к Нурматету, – думает Мустафа, – почему не оставил при себе? В такой мороз хорошо в юрте сидеть у очага и горячие переписы кушать, а не мерзнуть на зимней дороге в глухом лесу, где рыщет дикий зверь и шляется разный сброд шайтану на потеху».

Ну вот, помянул лукавого в мыслях Мустафа не к месту, сам виноват. Перекрыта лесная дорога завалом – толстыми сосновыми бревнами и перевернутой на бок телегой, из-за которой виднеются рожи, красные от мороза. При этих рожах копья да шипастые дубины. Но хуже того – пара пищальных стволов. Плохо дело, пальнуть могут.

Мурза подал знак, остановился отряд, Мустафа подъехал к завалу переговорщиком. Волнение унял, сказал грозно:

– Эй, урус, зачем дорога городить, ехать мешать?

Мустафа хорошо знает русскую речь, даром что часто гостил в Пушкарской слободе Касимова. Но сейчас нарочно коверкает язык, пусть думают – дикая татарва едет.

За телегой забормотали, видно, совещались. Потом показалась голова, бородатая в красной шапке с собольей опушкой, по всему – стрелец.