Прав оказался улан Исса, мир его праху, во всем прав. Радостно встретили в Городце и в окских селах победителей. Не устают рассказывать татары о своих подвигах, как по Волге шли, как Сарай на саблю брали. Привирали, конечно, как без этого. И добычей безо всякого стеснения хвалились.

Румяная от счастья Фатима не отходит от любимого мужа. А если и отходит, то что-нибудь вкусненькое ему приготовить и… на себя в зеркало посмотреться. Чуть ли не все село приходило к Ибрагиму на зеркало посмотреть. Вот ведь диво! Это тебе не отражение в кадке, и не медный таз, в котором почти ничего не видно. Настоящее зеркало фряжской работы!

Млеет Фатима:

– У моей бывшей хозяйки – польской панны – точно такое зеркало было!

– Теперь ты сама не хуже той панны, – ответил старый казак.

Тем же вечером Фатима нарядилась во все подарки, что привез Ибрагим, украшения надела, брови сажей подвела, глядясь в зеркало, сушеной ягодой щеки натерла до румянца и так мужу показалась. И такая она красавица в алом шелковом платье, толстые косы в золоченых накосниках, на пальцах кольца и перстни!.. Ибрагим даже пожалел, что золотое монисто в суме оставил.

Ан нет, правильно, что оставил.

Через неделю после возвращения войска прискакал в село посланник Идрис от карачи Аваза Кыпчака, сына Хасана. Сказал, что карача хочет видеть Ибрагима, зовет в Ханкерман к нему на двор приехать немедля. Удивился Ибрагим, с чего такая спешность? А Идрис глазами по юрте так и рыскает, на ковры внимательно посмотрел, что Ибрагим из похода привез, на сундук большой у стены, на щит персидской работы, что рядом с саадаком на столбе висел. Юного Мустафу по вихрам потрепал, сабельку с золотой насечкой похвалил. Повторил, чтобы собирался Ибрагим, не мешкая, а сам направился на другой конец села к юрту покойного десятника Иссы, звать Ахмеда к караче.

Вместе с Ахмедом и поехал Ибрагим в Ханкерман. Едут и гадают, зачем позвал?

Карача Аваз совсем не походил на своего отца Хасана Носатого. И не только носом. Имя у него красивое, Аваз – достойная смена. Только Хасан смешлив был и весел, с простыми казаками запросто держался. А этот юный, но надменный, весь в мать, взятую из черкесского юрта. Сидит Аваз в большой жарко натопленной комнате, тушеную баранину с огромного блюда ест. Вошедших словно и не заметил, только мясо кумысом запил, облизал жирные пальцы, вытер их о полы халата. Только потом вперился в казаков узкими глазками.

Недоброе заметил Ибрагим в этих глазках и внутренне сжался.

Заорал карача:

– Распустились, неблагодарные! Почему долги не отдаете, что моему отцу должны?! Почему не везете своему караче долю из похода на Сарай?!

Высокий голос у карачи, противный, на визг срывается.

Молчат казаки, боятся и слово сказать. А ведь есть что сказать. В поход на Сарай их хан Нурдовлат повел, только он долю от добычи и может требовать. Но великий хан отказался от доли в пользу воинства и отдал казакам город Сарай на весь день, тому все свидетели.

Что касается долгов караче Хасану, так их никто и не отрицает. Только трех месяцев не прошло с тех пор, как призвал Аллах его душу в райские сады. По законам у правоверных есть год, чтобы со всеми долгами перед наследником усопшего рассчитаться.

Знал это, но молчал опытный Ибрагим, а вот Ахмед все-таки не сдержался и сказал юному караче дерзкое слово. Да не одно! И вот уже налетели нукеры Аваза, руки улану вяжут и волокут в холодный подвал. А тот самый Идрис что-то на ухо Авазу шепчет. Пальцем на Ибрагима указывает.

…Сидит Ибрагим у очага в юрте, грустно смотрит на разгром. Смотрит, и не верит, что татары с татарами такое сделать могут. Сундук у стены стоит открытый, на полу валяется сбитый замок. Все унесли нукеры Аваза: и ткани, и одежды, и посуду и медь-серебро в мошне, что из Сарая привезены. И Коран в серебряном ящике взяли. Но не остановились на этом нукеры Аваза, посрывали ковры со стен, даже на женскую половину зашли, гнева Аллаха не боясь. Доски на полу взломали, все искали золотую казну. Не нашли, зато то самое седло, что Ибрагим купил двадцать лет назад, забрали.

Плачет в углу Фатима, одетая в простенькое платье, испуганного сына Мустафу обнимая, ее сундук тоже обобрали дочиста, ничего не оставили. Даже зеркало любимое увезли. Его ей более всего жалко. И еще пахучего мыла.

Тяжело вздохнул Ибрагим, но подумал, что еще хорошо отделался. У Ахмеда за дерзость даже скот увели. Да и остальных казаков, что на Сарай ходили, тоже обобрали. Вздохнул Ибрагим еще раз и пошел коня седлать. Поедет в Ханкерман жаловаться, а что еще остается?

И опять прав оказался казак Ибрагим. Те казаки, что пошли к хану Даньяру справедливость искать, так с пустыми руками и возвратились. Хан сказался больным, казаков не принял, лишь велел передать, что карачи в своих юртах хозяева и сами правят закон. Он в их дела не вмешивается. Но велел Авазу немедля отпустить Ахмеда как сына уланского десятника и добро его вернуть.

А вот новый мулла Шах-Кули самоуправство карачи не одобрил. Собрал старейшин и призвал карачу Аваза на суд. Неведомо, какие слова на том суде говорили, но Аваз вышел из мечети красный от злости. Глянул на казаков, собравшихся у ограды, прошипел что-то зловещее, ошпарил плеткой коня. А вечером возвратили обобранным казакам их добро. Не все, треть карача Аваз велел удержать – за долги.

И снова Ибрагим грузит на Гривастую тяжелые сумы с медью, на Бурую – кули с тканями и жениными пожитками. В отдельную суму уложил зеркало, крепко подвязал к любимому седлу. Выехал со двора бека, обернулся. Ничего не должен Ибрагим Беркузле караче Кыпчаку, а значит волен себе нового бека искать.

Посмотрел в сторону нового юрта, что недавно появился у стен Городца. В центре большая белая юрта, а над ней синий флаг с золотой тамгой. Новый улус хана крымского Нурдовлата. Вокруг ханской юрты тоже богатые жилища – его верных карачей. И не четверо их, как у Даньяра, а почти с десяток! Говорят, за ратную помощь пожаловал ему великий князь земли и села. Глядишь, и для юрты Ибрагима местечко найдется.

Решился Ибрагим и свернул к Городцу за новой службой. Но сначала решил к мулле заехать, подарить ему серебряный ларец с Кораном. За каждое добро добром платить надо!

Великий князь Иван III как мудрый политик умел привечать и жаловать преданных ему людей. Он не забыл ратную услугу Нурдовлата – глубокий рейд на Сарай – и в 1486 году, когда после смерти бездетного Даньяра освободился касимовский престол, выбор нового касимовского хана был предопределен. Татары подняли Нурдовлата на золотой кошме и посадили на сандаловый трон. Так в Касимове появилась новая, крымская династия.

В 1486 году князь Иван III, почти бескровно присоединив к Москве Тверское княжество, снова обратился на восток. Повод был веским: казанский царь Ильхам (Алегем), нарушив шертную клятву, данную московскому князю, ограбил русских купцов и напал на русские пределы.

Князь Иван объявил поход, главным воеводой назначил полководца Шелонской битвы Данилу Холмского. При сборах тот спросил, будут ли в походе ему даны «даньяровы татары»? Ответ князя был положительным. Однако сделать вывод, что в этом году Даньяр был жив и вполне здоров, то есть способен вести войско, нельзя. Сказано было только о даньяровых татарах. Им было поручено заехать в Вологду и взять там Мухаммед-Амина – двоюродного брата Даньяра – чтобы посадить на казанский престол. Но почему не самого Даньяра? Возможно, в это время царевич был уже сильно болен и не смог возглавить поход.