Я думал о катангских стариках. Они так долго и горячо старались для своей милой северной родины, что старания их не пропали и не пропадут, а продолжатся и умножатся руками внуков. Думать иначе было бы слишком грустно.

Позже я написал еще несколько страниц о Катанге. Думаю, они будут уместны здесь в качестве некоего лирического послесловия.

В Ербогачён хорошо было летать на Яке, маленьком, неприхотливом, почти вымершем теперь самолете. Потолкавшись в Киренском аэропорту среди геологов, охотников, старателей, вербованных и других, не поддающихся профессиональной классификации бродяг, до головной боли наслушавшись дорожных былей и небылиц, воспылав мгновенным желанием «пойти туда — не знаю куда», хорошо плюхнуться на жесткую скамеечку Яка, отдохнуть взглядом на траве-мураве ленского берега, успокоенно подумать, что и душа отдохнет за четыре часа неспешного полета. Летим невысоко; чуть потряхивает, покачивает, и в голову приходит видение бывалого тарантаса, в который запряжены смирные, добрые, сильные коняги, нанятые у местных жителей.

Внизу — конец августа. Блекло синеющая Тунгуска устало петляет меж желтых луговин и красных, уже сентябрьских, лиственничных боров. Глядишь, и взовьется на какой-нибудь светлой, печальной поляне сохатый, вспугнутый тенью самолета, и пойдет махом по буреломам, тараня осинники и молодые сосенки. И светло-ореховые ляжки его вскоре потемнеют, взмылятся от бешеного галопа. Над луговинами, полянами, опушками, знаю, тянет сейчас холодноватым запахом аниса, а в белых, тонких, почти невидимых волосах бабьего лета нет-нет да запутается, застрянет темно-лиловый лист боярышника.

Появляются купола редких стогов, подернутые зеленоватой позолотой, обнесенные сахарно-белыми свежеошкуренными жердями — скоро, значит, вынырнет из тайги сельцо, аккуратно поставленное на юру или на песчаном суходоле. Деревушки так далеки друг от друга, так одиноки, что каждая представляется последним, или, вернее, единственным, человеческим пристанищем в этой необозримой глуши. Неторопливо выстраиваются в ряд имена: Соснино, Гаженка, Непа (самое старое поселение русских на Тунгуске), Мартыново, Боковиково, Юрьево, Преображенка, любезный сердцу Ербогачён. А если полететь дальше к Северу, то и там встретятся, медленно проплывут под крылом не менее прекрасные слова: Хамакар, Наканно, Инаригда, а уж потом начнется действительно иная, эвенкийско-красноярская даль.

Ербогачён открывается издали приветным блеском окон и праздничной синевой в широких улицах. Всматриваюсь с нетерпеливым волнением — может, какие новости и с высоты разгляжу? На улице Ленина несколько новых срубов — строится новая гостиница, новая столовая, новый жилой дом. И на набережной, и в порту золотятся новые стены. Странно: ни сват ни брат не ждет тебя здесь, земля строга и молчалива, а волнуешься, как перед отчим порогом. Должно быть, сердце так устроено, что врезается в него однажды тот или иной берег с самовластной, необъяснимой силою, и уже никогда не покинешь его.

Спешу заочно, не дожидаясь посадки, побывать и в том доме, и в том — сразу в тысяче мест. Тороплюсь так, так уж предвкушаю медлительный ход вечерних бесед, что на лбу проступает испарина, как после обильного чаепития, и я понимаю: не успею погостить и в половине знакомых домов — ни времени не хватит, ни застольного здоровья. Конечно, зайду к Степану Дормидонтычу Пермякову — он встанет навстречу с низенькой, тяжелой табуретки, согнутый, еще более полысевший, со старчески-невинной голубенью в глазах. «Здорово, паря, здорово. Садись, чай пить будем». Я спрошу, давно ли он бывал на Караульной заимке в старинных своих угодьях, в восьми верстах от Ербогачёна? Степан Дормидонтыч ответит: «Туто-ка бегал, парень, да шибко уставать стал. Ничо, кой-кто попадается». И, может быть, мы соберемся с ним потихоньку, «побежим» на заимку, постоим на зорьке у крохотного калтуса, а вернемся к зимовью уже при полной луне. Резкие, черные тени лягут на Караульный бугор, и собаки будут слизывать первый иней с травы.

Конечно, забегу к Вячеславу Калинину, старшему охотоведу Катангского коопзверопромхоза, с которым мы однажды ходили подсчитывать убытки от лесного пожара, возникшего по небрежности производственно-ученической бригады; к Владимиру Юрьеву, старожилу, газетчику, краеведу, и он обстоятельно, с мельчайшими подробностями расскажет, кто чем жив и кто чем дышит; к Владимиру Зарукину, учителю ербогачёнской музыкальной школы, он достанет аккордеон, прищурится, улыбнется.

Может быть, выберусь и к старому товарищу Ивану Степановичу Сафьянникову в Могу, маленькую деревушку, где он живет и охотится. А отвезет к нему на моторке его сын Степан, молчаливый могучий парень.

Однако хватит мечтать. Приземляемся. Як уже катит мимо коряво-веселых сосенок, мимо толпы праздновстречающих. Песчаная земля Ербогачёна тепла, тишина прозрачна, Тунгуска быстра и полноводна, и, как всегда, ее просторные берега отзываются в душе внезапным раскаянием: в сущности, жить надо только здесь.

Теперь в Ербогачён ходил Ил-14 — там удлинили и расширили посадочную полосу. Два с половиной часа до Киренска, и оттуда — час с небольшим. Оглянуться, конечно, успеешь, но не очень-то многое разглядишь. В конце августа мы (Станислав Куняев и я) прилетели в Ербогачён субботним рейсом. И угадали к открытию утиной охоты. Встретил нас Михаил Колесников, второй секретарь райкома партии, и с обычным немногословием разметил наше время:

— Устраивайтесь и выходите к реке. Сегодня позорюем, завтра, а в понедельник соберем оргкомитет. — Мы прилетели посмотреть на приготовления к юбилею В. Я. Шишкова.

Мы устроились в новую гостиницу «Катанга» и пошли в новую столовую, мимо новых двухквартирных домов… И грустно было знать, что не ходит теперь по помолодевшим улицам Ербогачёна Степан Дормидонтыч Пермяков. Позже я навестил его могилу и поклонился ей.

На набережной (сейчас улица имени В. Я. Шишкова), у спуска к реке, увидел Аню Попову, на редкость веселую и общительную эвенку. Она еще издали протянула руку, прокричала-пропела:

— Здорово, дружба!

— Здравствуй, Аня!

— Надолго? Ну-у, три дня! Зачем на три дня приезжать? Поживи. Скоро Еська с Толькой прибегут.

У братьев ее, оленеводов Иосифа и Анатолия Поповых, как-то зимой я гостил в чуме. И конечно, встретиться было бы замечательно, но что такое, в самом деле, три дня? Как ни крои, все коротки.

Колесников уже у лодки, ставит «Вихрь», укладывает карабин, ружья, рюкзаки. Он в серой куртке из грубого шинельного сукна, в синем берете. Берет туговат — натянул, распрямил кожу на большом лбу. Широкие черные брови подрагивают, точно колеблются, нахмуриться им или нет. Пока суд да дело, Колесников говорит, махнув на Тунгуску:

— Нынче три раза поднималась. Все сено недавно унесла. А раньше половину гнезд затопила. Утки мало нынче.

Идем на Кочему, где у Колесникова с товарищами зимовье. По берегу белеют берестяные шалаши, длинные, крытые лапником балаганы, рыжеют пятна выцветших палаток — почти все население Ербогачёна, а живет там около двух тысяч, собралось под этими крышами. По кустам, по замоинам, в прибрежной тайге, выкашивают, выскребают остатки травы, чтоб худо-бедно прокормить коров. Молока самолетами не навозишь.

Спрашиваю у Колесникова:

— Давно на берег-то переселились?

— Третью неделю.

— И на зорьку сегодня не соберутся?

— Ну что ты. Обязательно. Через полчаса разойдутся, разъедутся по калтусам.

Да, начинается утиная страда. Помимо азарта, пьянящего холодка нетерпения, когда сидишь в скрадке, сладкого, обморочно-оглушающего свиста крыльев, утиная охота для катангчан — трезвый, нелегкий промысел. От тайги кормятся, потому и погреба перед осенью чистят, прибирают — до зимнего мяса надо запастись птицей.