Оззи

Квартира Слэйн являлась противоположностью ее черному одеянию: светлая, воздушная, оформленная в теплых тонах. Обставленная со вкусом без лишней помпезности и вычурности, что слегка удивляло. Если открыть гардероб, только там не окажется белого пятнышка.

Взгляд неторопливо бродил по комнате, на стены которой ложились серые предрассветные тени. Темное одеяло на небе постепенно рассеивалось, становясь лилово-розовым, затем голубым. Свежий ветерок колыхал полупрозрачную ткань балдахина и растворял дым от сигареты, которую я неспешно выкуривал. В углу стояла акустическая гитара марки Fender, противоположную стену украшал нарисованный портрет Эми Уайнхаус. Слэйн сидела на полу, поджав под себя ноги, и равнодушно смотрела в окно, сквозь которое пробирались тонкие лучики восходящего солнца. Блондинка была похожа на старинную коллекционную фарфоровую куколку в черном пеньюаре, с распущенными платиновыми волосами, спадающих на грудь. Такая же роскошная, до безумия дорогая и без внутреннего наполнения.

Наверное, не стоило приезжать и создавать видимость заинтересованности, потому что Слэйн Хэйс не значила ровным счетом ничего. Меня пугали безразличность и хладнокровие к людям, которые сопровождали изо дня в день, как верные спутники. Проснувшаяся жалость к девушке, молниеносно вспыхнувшая на пляже, уже угасла, не оставляя и следа.

— Что случилось с твоим отчимом?

Не знаю, зачем задал этот вопрос, скорее, чтобы заполнить затянувшуюся паузу. На самом деле, меня не волновало будущее педофила, сломавшего Слэйн жизнь.

— Ничего. Почти сдох, — равнодушно кинула блондинка в ответ, и взгляд скользнул на ее кривоватую нездоровую усмешку, заставившую задуматься.

— Почти?

— Он овощ: паралич и полная потеря речи, — она удовлетворенно улыбнулась.

— Наверное, ты счастлива, — саркастично хмыкнул, удивленный ее пренебрежительным тоном.

— Конечно, я счастлива, — незамедлительно говорит Слэйн. — Эта свинья издевалась надо мной полтора года, пусть получает по заслугам.

— Злая зайка Слэйн. Ты могла бы пойти в полицию, — произношу с иронией, видя, как изменилось ее выражение.

— Пойти в полицию, — ядовито выплевывает она, закатывая глаза. — Я была забитой четырнадцатилетней девчонкой, которая отвечала только на уроках, не общалась со сверстниками и боялась, что кто-то узнает. Я стыдилась, что меня насилует отчим. Одна мысль стать изгоем, посмешищем, когда живешь вдобавок с чудовищем, пугала. Тем более, он отлично умел манипулировать и угрожать.

— В любом случае, он не причинит больше никому вреда, — пожимаю плечами. В топазах Слэйн разгорается недобрый, черный огонек, а на губах расцветает нездоровая улыбка.

— Не причинит. Это такое наслаждение, видеть зависимым от себя того, кто когда-то высушил тебя до дна. Я приезжаю в центр, глажу его и рассказываю про свою половую жизнь. В каких позах меня имеют, как касаются и целуют, затем кладу руку ему на член и говорю: «О, прости, папочка, я такая жестокая, ведь ты никогда не сможешь всунуть хер в маленькую девочку». В то время я чувствовала себя парализованной, не могла остановить его, и молитвы не помогали. Теперь он оказался на инвалидном кресле за свои злодеяния и издевательства. Он видит, слышит, но не может ничего сказать и почувствовать, разве это не прекрасно?

— Ты чокнутая, — с отвращением говорю и поднимаюсь, надевая джинсы и футболку. Я связался с психически-неуравновешенной личностью и умелой обманщицей. Вот угораздило, бля, влипнуть. Нажрался из-за этой *бнутой мрази, жалел ее, приехал, чтобы извиниться… Извиниться! Извиниться за то, что по-скотски повел себя! Даун. Да, бля, я пытался быть нежным с двинутой на голову шлюхой, которая ни грамма не заслужила этого!

— Уходишь? — кричит вслед Хэйс. — Ты ничем не лучше меня, малыш! Мы похожи!

Я замираю в дверях и опираюсь плечом о дверную раму, бросая на ухмыляющуюся девушку брезгливый взгляд.

— Мы не похожи. Что ты там заливала? — я задумчиво провожу пальцами по подбородку. — Что я растопил твое сердце? Так у тебя его нет, крошка, ты пустая. С испорченной кровью, такая же манипуляторша, как и отчим. Ничего в тебе хорошего не осталось, ни капли.

— Иногда добро не побеждает зло, — Слэйн плавно двигается в мою сторону, словно хищница. Красивое тело, шелковистые волосы и притягательные глаза не выглядят уже так соблазнительно и вызывают рвотный позыв. Она — обманка. — И приходится быть злом.

— Всегда есть выбор, милая, — произношу, качая головой, и сбрасываю ее руку. — Но ты предпочла не отмываться от грязи, а стать ею.

— Либо играешь всю жизнь роль жертвы, либо являешься тем, кто выбирает себе жертву. Я предпочла второе, — привлекательные губы расплываются в совсем непривлекательной улыбке.

— Киноакадемия теряет отличную актрису, — язвительно говорю, глядя на скривившееся лицо Слэйн. — Да тебе надо сниматься в фильмах Квентина Тарантино и Дэвида Финчера, детка. Слезы выглядели очень правдоподобно, как и душещипательная речь об ужасном отчиме, — хлопаю три раза в ладони, ухмыляясь. — Может, благодаря тебе он на инвалидном кресле?

— Может, — цедит сквозь зубы Хэйс, не скрывая злобы, и меня мутит от одного ее вида.

— Ты жалкая, Слэйн. Жалкая, лишенная чувств подстилка, о которую можно только вытирать ноги.

— Да пошел ты!

— С превеликим удовольствием.

Открываю дверь и покидаю воздушный замок злой ведьмы, слыша в спину маты. Прекрасная принцесса оказалась опытной лгуньей.

Приятно возвращаться туда, где любят, ждут и всегда тебе рады. За четыре года я приезжал в Эдмонтон пару раз и чувствовал себя непривычно. Фраза «В гостях хорошо, но дома лучше» не про меня. Где бы я ни оказался, везде был чужаком. Даже в городе, в котором родился и вырос. Арин гастролировала по миру, иногда присылала смс и звонила. Она пыталась наладить отношения, но диалоги получались сырые, односложные, после которых оставался нехороший осадок. Я почти выдавливал из себя слово «мама», завершал разговор, ссылаясь на неотложные дела, и долго обдумывал ее предложение. «Может, как-нибудь встретимся? У меня дом в Ирландии, я бы хотела, чтобы ты побывал там. Возможно, тебе понравится». Я не хотел. Десять лет — это немаленький срок, чтобы привыкнуть к одиночеству и обходиться без людей, родителей, любви.

Мы прилетели в Эдмонтон на день рождения малышки Джи. Смотреть, как она улыбается, смеется, как блестят бирюзовые глаза — уже радость. Ее старики хотя бы пытались склеить то, что когда-то разрушили, ради дочери. Поэтому в этот день стояла дружная и веселая атмосфера, где я чувствовал себя расслабленно и спокойно. Лениво потягивал пиво и наблюдал за странной парочкой. Кто бы мог подумать, что Черри нравятся книжные черви вроде Чемптона? Да он сто пудов любит свои пробирки больше, чем ее охренительное тело. Бабы временами поражают. Может, он влил ей какое-то приворотное зелье? Смотрелись они довольно комично: загорелая Черри, в коротких сексуальных шортиках и недоделанный химик в очках. Бля, реально угар.

— Эй, Черри, ты, наверное, всю таблицу Менделеева выучила со своим Дальтоном? — подколол проходящую мимо девушку. Кто-кто, но Черелин Эванс умела одним взглядом пригвоздить или убить.

— Отвянь, Оз, — отчеканила та, пугающе сверкая сапфирами.

— И во время траха выкрикиваешь «О, да, мой Тинкирод», — еще больше ржу, видя, как она закипает. — Наверное, у твоего ученого даже позы — это гребаные соединения. «Малышка, — понижаю голос, — сейчас я сделаю тебе диэтилэфир. Только очки сниму, чтобы от страсти ты их не раздавила».