— Ты, мать твою, оглохла?! Я сказал, убирайся нахрен! — гневно заорал он, вставая на ноги, но сразу же осел на пол от слабости. — Что непонятного?! — Габриэль странно сжался, словно от жуткой боли, и выдавил еле слышно: — Уходи.

Я быстро спустилась на первый этаж, набирая Сина и объясняя ситуацию, когда он ответил на звонок. Села в кресло, хватаясь за голову и запуская дрожащие пальцы между прядей. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, я стала убирать мусор в пакеты, пока ждала Эванса.

Он зашел в дом и с немым вопросом в глазах спросил: «Где?». Показала на второй этаж, делая влажную уборку и вытирая пот. Возня и шум на втором этаже настораживали, но я решила не вмешиваться. Через минут семь Эванс спустился с опустошенным выражением и сел на диван, закрывая руками лицо.

— Он уже колется, — бесцветно произнес парень. — Слава Богу, это пока не героин. Я вколол ему снотворное, проспит до завтра.

Я опустилась в кресло напротив него и тяжело выдохнула. Я предполагала самое кошмарное, увидев шприцы…

— Пусть это останется между нами, ладно? Не говори Джи, — он делает паузу и смотрит в окно. — Ей нельзя волноваться. Она беременна.

Шокировано таращусь на его каменное без эмоций лицо и прикрываю рот ладонью. Джи ничего не рассказывала… Я даже не могу нормально порадоваться такой потрясающей новости. Син и Джи скоро станут родителями. Невероятно.

— Поздравляю, — шепчу и слабо улыбаюсь.

Брюнет выдавливает в ответ натянутую улыбку, глядя все так же на лазурный океан.

— Как давно он приобрел этот дом?

Я задумчиво смотрю на картину.

— Где-то три года назад, когда я прилетела в Лос-Анджелес работать с вашей группой.

Син кивает и проходит на кухню, открывая шкафчики.

— Нормально Оз шифровался, — он приносит два стакана с кубиками льда и бутылку коньяка.

— Ты же за рулем, — показала глазами на алкоголь.

— Я предупредил Джи, что уехал по делам до завтра. Она занята книгой. Если появлюсь в таком состоянии, сразу догадается и перенервничает. Это противопоказано — только покой.

На губах мелькает слабая улыбка. Какое замечательное событие. Конечно, Син переживает не только за группу, теперь еще за свою жену и малыша. Габриэль — источник всех тревог, влияющих на отношения в коллективе и работу. Как же хочется треснуть его хорошенько пару раз!

Син опустошает почти сразу половину стакана и откидывается на спинку дивана. Перья парят вместе с движениями шеи, когда он сглатывает или поворачивает голову.

— Уже полтора года прошло, как мы стали независимыми, — он щелкает зажигалкой и закуривает. — Я думал, все наоборот наладится, работа закипит и пойдет полным ходом. Запишем альбом, рванем в промо-тур, решая сами, как долго он продлится. Я знал, что Оз всегда баловался наркотиками, даже я баловался и Шем с Райтом. Только не заметил, как это перестало быть баловством, потому что всегда занят музыкой, — он с тяжестью в голосе выпускает дым и наливает новую порцию коньяка.

— В этом нет твоей или чьей-либо вины, — с грустью смотрю на музыканта, делаю глоток, но морщусь. — Габриэль… — запинаюсь и откашливаюсь. — Он неконтролируемый и безрассудный.

Син криво усмехается и согласно кивает.

— Как думаешь, ему можно помочь? — спрашиваю у брюнета, отставляя недопитый коньяк.

— Все зависит от Оззи, — пожимает плечами Эванс. — Я свяжусь с клиникой в Швейцарии, у меня где-то осталась визитка, которую дал Коулман.

«Все зависит от Оззи», который не считает себя зависимым. Во рту неприятно горчит от коньяка, впрочем, на душе ощущения более мерзкие. Голова ужасно гудит, как будто там улей с пчелами. Извиняюсь перед Сином, захватываю подушки и покрывала, поднимаясь наверх. Замираю в нескольких шагах от скорченного в странной позе Габриэля, острожно подкладываю под голову подушку и накрываю его, присаживаясь рядом. Примесь печали и разочарования разливаются по телу. Лицо Габриэля скрыли пшеничные пряди волос, пальцы замерли в сантиметрах от его бледной скулы… Обхватила коленки и уперлась в них подбородком. Взгляд застыл на множественных ссадинах, царапинах и точках, которые я только заметила. На шее, руках, будто ему было все равно куда… Сглатываю подступивший ком и закрываю глаза.

В голове мелькнула безумная мысль, поразившая и шокировавшая до глубины души: даже смерть лучше, чем такое. Разве это жизнь? Разумом Габриэля полностью овладела тьма и наркотики, он в плену и смирился с таким исходом. Как долго он протянет? Пока они не съедят его изнутри? Когда он вовсе потеряет свою личность?

Нет… Не хочу думать. Невыносимо. Мне плохо от таких жутких мыслей. Прерывисто вздыхаю и ложусь рядом на подушку, глядя с болью на его неподвижное тело.

Я выиграла битвы, но проиграла эту войну.

Оззи

Я захлопываю в очередной раз дверь. Ты остаешься в зоне видимости, тихий крик проникает в потайные глубины, где ты была всем и стала никем. Отвечаю равнодушным тупым безмолвием. А ты, черт возьми, разрываешь в клочья остатки… моего жалкого сердца. Оно существует? Или ты думала, что навсегда там? Сдираю кожу, как в гребаном ужастике Паскаля Ложье. Я так же брожу по белым дорогам и закрываю глаза. Описать чувства? Их нет. Ты видишь пустоту.

Я снова вычеркиваю тебя. И схожу с ума…

Я снова убиваю тебя в себе. Обреченно бегу по белоснежным тропам…

Я снова мысленно тебя предаю. Выход только один… Я знаю и делаю, не задумываясь, шаг в пропасть.

Затыкаю уши, чтобы не слышать твой голос, не чувствовать тебя. Бесполезно, хватит… Уже поздно сворачивать.

Я избавляюсь от тебя.

Да, я такой.

Что ты видишь? Это только иллюзия, милая, я давно не существую.

Меня нет. Я выбрал легкий способ сократить никчемное существование.

Ты ошибалась — это наркотический туман.

Я отрезаю все дороги и не возвращаюсь на перекресток. Ты остаешься одна. Больно? Я делаю тебе одолжение. Хватит душещипательных речей, только бы забыть твои глаза.

Сколько раз ты разрушишь преграду? Надежды нет, я ее уничтожил.

Вычеркиваю воспоминания: тепло рук, трепет ресниц, расплавленное золото в глазах, осень в Нью-Йорке, душный Лос-Анджелес, звездное небо, «Изумрудный остров» и гребаные 25. Я вычеркиваю реальность. Тебя. Л. И. В. И. Я. Каждую букву… Прикосновение… Твою любовь, которая не спасет от неизбежности.

Ледяная смертельная жижа течет под кожей. Она убивает меня. Я убиваю тебя. Бушующий океан поглощает солнце, тьма съедает свет.

Сколько ты простоишь за стеной? Вечность? Уходи… Ты не достучишься. Я не открою.

Птица с перебитыми крыльями не поднимется в небо и не станет свободной. Оставайся за закрытой дверью без замков и держи ее в руках, а я буду всегда обнимать призрачное тепло твоей невинной души, которую не заслужил. Предпочту мир, где мы будем вечны. Я заменю тебя белыми, обжигающими вены, вьюгами. Ты сохранишь израненное жалкое существо, а я — нас в своем вымышленном пространстве. Навсегда. Только ты и я.

Стая белых птиц вырывается из ран, твое сердце вдребезги. Ступаю по осколкам. Больно?

Уходи… Я не достану несуществующие чувства. Пустота подарит только боль…

Уходи и не трави себя мной.

Ночная серенада окутывает тело, пронзая каждым звуком кожу. Прозрачная ткань, сотканная из лунного света, превращается в прекрасного призрака. Он плавно скользит по пустой комнате, заглядывая без разрешения. Струится по венам, смешиваясь с пеплом догорающего солнца, которое я собственноручно уничтожаю. Стучится и напоминает о себе, как жуткий кошмар, просачиваясь глубже…