— Оззи, спасибо за приглашение, но… вряд ли, — вздохнула Ливия, меняясь в лице. Карие глаза потускнели, и я хотел спросить, может, что-то с Коди, но не стал давить. У нее сейчас не самые лучшие времена.

— Ладно, но если надумаешь, обязательно приезжай.

— Спасибо и с днем рождения, — едва заметно улыбнулась она, и мои губы растянулись в искренней улыбке в ответ.

«Это будет очень насыщенный день».

Роскошный зал, названный в честь скрипача Айзека Стерна, заполнялся ценителями классической музыки и поклонниками ирландской пианистки, композитора Арин О'Кифф. Я чувствовал себя очень необычно и странно, ведь не слушал классики десять лет и никогда не посещал такие концерты. Чтобы не выделяться, даже надел черную рубашку и брюки. Свой побег из отеля пришлось объяснить «важными неотложными делами». От Купера и друзей не так-то просто отвязаться и что-то скрыть, но я всегда найду нужные слова и лазейки.

Взгляд блуждал по красивому помещению, оформленному в стиле ренессанс. Высокий потолок с выступающими арками и лепкой, стены цвета слоновой кости — здесь царила особая, неведомая мне, атмосфера. В брошюрах я прочитал, что выступать в Карнеги-холле очень престижно — этого хотел бы каждый музыкант, мечтающий об успехе и признании. Арин достигла этого. Она — мировая звезда классической музыки. А я всего лишь один из зрителей, которого она не заметит…

Тяжелая красная портьера стала медленно подниматься, свет приглушили, и зрители в предвкушении зааплодировали. Я поддался немного вперед — Купер достал отличный билет на балконе ближе к сцене — прислушался и обратил внимание на дирижёра. Сначала вступила скрипка, затем подхватила флейта и, когда портьера полностью поднялась — фортепиано.

В душе творилось что-то невообразимое, когда смотрел на нее. Только почему не злость? Где, черт побери, ярость? Когда я смотрел на афишу, испытывал вовсе другие чувства: отвращение, ненависть, гнев, а сейчас… Я снова был маленьким мальчиком в теле взрослого парня, который смотрел на маму — великую артистку, которой восхищались и боготворили.

Десять лет… Десять лет я не видел Арин, и теперь впитывал ее черты: сосредоточенная, но в то же время расслабленная. Ее музыка была такой же легкой, невесомой, задевающей сердце и заставляющая затаить дыхание. Только теперь я не сидел рядом с ней — я был обычным слушателем, который пришел насладиться музыкой.

В голове возникали сотни вопросов. Видела ли она записку? Знала, что я здесь и смотрю на нее? Чувствовала, что один из зрителей — это ее сын?

Мелодия завершилась, я облегченно вздохнул и расслабился, расстегивая верхнюю пуговицу. Арин поклонилась и, как только аплодисменты затихли, сказала:

— Добрый вечер. Я рада приветствовать вас на своем концерте «Рай без ангелов».

Даже голос… Голос такой же, с легким акцентом. «Это самая идиотская идея в твоей жизни, Лавлес. Надо было просто бухать и отмечать долбанное двадцатилетие, но нет же… тебя понесло на концерт мамочки».

— Сегодня вы услышите уже полюбившиеся произведения, но они зазвучат по-новому, окажитесь в Раю, который оставили ангелы. Каково жить там, где чувствуешь себя одиноко?

«Лгунья. Лгунья. Какая же ты лгунья, Арин», — думаю, разглядывая ее, ловлю знакомую мимику, улыбку, которую дарит зрителям. Она обращает внимание на зал, раздаются аплодисменты и новая композиция, с той же ноткой грусти — ею пропитаны сегодня все произведения.

Слушая ее, глядя на то, как порхают изящные пальцы над клавишами, с каким усердием и любовью она играет, дарит людям прекрасную музыку, становится тоскливо. Потому что раньше Арин играла только для меня… Теперь радостный взор, улыбка проданы чужим людям.

Глаза скользят по аудитории, восхищенным блестящим глазам. Неужели… Неужели незнакомые люди важнее, чем семья? Неужели их «любовь» — это то, чего она так желала? Стоило это того, чтобы потом жить в Раю, где ей будет не спокойно? Теперь на ее запястьях нет наручников, но она несчастна, как и музыка, которая разливается по залу.

Они ведь не знают, не слышат этого, не понимают тебя, Арин. Они — не я. Они никогда не заглянут в твою душу и не почувствуют ее. Никогда. Так почему ты променяла меня на чужаков?

Это не свобода, когда твоя душа болит.

После небольшого перерыва она возвращается, и я снова задаю сотни «Почему». Музыка уносит меня в детство, в Эдмонтон, а ее взгляд скользит по залу. Лишь на доли секунды я понимаю, что она ищет меня среди других. Она увидела кольцо, записку, знает, что я здесь, смотрю на нее, слушаю… «Но ты не увидишь моих глаз теперь, они потерялись среди сотни других, которые с восхищением устремлены на тебя, Арин. Я ведь так мало значу, не так ли?»

Каждый звук фортепиано, нажатие клавиш, минорная атмосфера, будто хочет что-то сказать — ее музыка живая, только не найдет путь домой. Ты ведь сама оставила Рай, Арин, и бросила ангелов.

Я не заметил, как концерт подошел к концу, погрузившись в воспоминания и забывшись в музыке. То, что рвалось наружу, досада, негодование, злость… растворились. Я был впечатлен и не знал, что наша встреча так повлияет на эмоции, которые затухнут. Дикий зверь мирно лежал и смотрел печальными зелеными глазами.

— Это композиция особенная для меня, — произносит Арин, и ее губ касается слабая улыбка. — Она называется «Ta bron orm». Beidh tú logh dom, mo aingeal? (с ирл. «Простишь ли ты меня, мой ангел?»)

Ладони впиваются в подлокотники кресла, тело напрягается, когда она говорит по-ирландски, обращаясь ко мне. Пальцы касаются клавиш, и все вокруг замирает. Есть я, она, музыка — нам больше никто не нужен, эти люди лишние. Мне хочется встать и крикнуть: «Я здесь, мам! Я настоящий! Только подними глаза, посмотри на меня, пожалуйста!»

По ее бледной щеке катится слеза, падая на клавиши, фортепиано плачет вместе с ней, я смотрю на ошарашенный зал, а она смотрит на меня. Только спустя минуту понимаю, что стремительно несусь по ступенькам вон из Карнеги-холла.

Я бы хотел простить тебя, забыть старую боль, но как я смогу поверить, если ты вновь оставишь меня?

Оззи

Стук сердца заглушает остальные звуки: шум дождя, сигналы машин и мысли. Карнеги-холл остается за спиной, ноги несут подальше от этого места. Подальше от Арин. Прохожие мелькают перед глазами, но я не вижу их лиц. Полотно размывается, краска течет, оставляя темные разводы… Я не чувствую, как холодный дождь пробирается под тонкую ткань. Я вообще не ощущаю своего тела. Действую механически, словно робот: во мне работает автономный режим. Вместо адреса клуба, я говорю таксисту адрес отеля и чувствую, как в кармане вибрирует постоянно телефон, но не отвечаю на входящие.

В голове стучит только одно слово — трус. Трус. Ты трус. Сбежал, как испуганный щенок. Забился трусливо в угол, вместо того, чтобы обнажить клыки. Слова, которые рвались десять лет, опустились тяжелым осадком. Они так давили, что еще немного — и захлебнусь. Я готовил такую «душещипательную» речь, ждал этого рокового дня, и в итоге что? Еду на такси в отель… Вместо ненависти, злости, осталась опустошенность и недосказанность. Вся решимость рухнула, после фразы «Простишь ли ты меня?». Оказалось, что моя ненависть слабее ее чувства вины. Музыка Арин оголила эмоции, которые я подавлял десять лет. Обними она меня, и я бы проиграл в тот же миг. Простил ее…

Слабак…

Я все еще слышал ее дрожащий голос, музыку сердца и глаза, в которых читался испуг и облегчение. Она видела. Видела, какой эффект произвела на меня фраза и мелодия.