— Покуда я не умерла от горячки, покуда я еще помнила, я повторяла только, чтоб боги хранили тебя, — укоризненно сказала старуха, сегодня почему—то распрямившаяся. — Как ты можешь умереть?

— Знаешь же, что я птица? — вскричала я.

Эхо опять не подхватило моего голоса, но старуха отчего—то кивнула, смотря мне в глаза: в глаза невидимой мне, почему—то ставшей второй.

— Знаю, — ответила нищенка глухо. — Но я столько дней молилась за тебя. Ты не можешь умереть.

— Знаешь же, что для меня самое ценное — моя песня?! Но что делать соловью. у которого больше не осталось песен?

— Живи! — прошептала старуха с мольбой. — У меня тоже не было песни. У меня много лет ничего не было. А потом пришла девочка. которая хотела отдать мне что—то свое. Я хотела отдать ей мое сердце, если б от этого была какая—то ценность. Много дней, покуда ноги носили меня, а в подаянии или в разлохмаченной земле еще находилась какая—то еда, я молилась о тебе, Я Ню! Когда я умерла. я узнала, что тебя зовут Я Ню! Я узнала, что ты дух—соловей! Несколько лет я слонялась по миру людей, помня о тебе! Слишком грешная, чтоб вознестись к небесам. Слишком пламенною объята мечтой, чтобы провалиться под землю! Ии наконец душа моя потянулась повыше, застряла средь страшных темных скал… но я однажды нашла твое мертвое тело здесь. Живи. Я Ню! — она сложила сухие, костлявые руки и даже… опустилась предо мной на колени, с мольбой прошептала: — Живи!

— Как может жить соловей без песни? — устало я от нее отвернулась.

— Но если ты так отчаянно цепляешься за жизнь, значит, какая—то песня с тобою есть?

— Уснула, поганка! — заржали надо мной. — Вспотела, согрелась. Жаль, поджарить себя не додумалась! Люди сырое мясо не жрут, а поджаривают… ха—ха… такою девка даже лучше!

Мое тело пнули. Пнули так ощутимо.

— Эй! — погрустнел чей—то хриплый громкий голос надо мной. — С тобою так скучно, малявка! Ты обещала мне петь! Хотя бы пошевелись, чтоб я мог запихнуть в тебя кое—что! Тоскливо, когда ты трупом тут лежишь!

С трудом разлепила глаза. Надо мной склонилось чудовище.

С визгом я отшатнулась.

Демон заржал торжествующе.

Песня… старуха сказала, что у меня осталась какая—то песня, но это точно был не он!

Демон ржал, поддерживая поднос с какими—то поганками. Не поднос даже, просто отщепленный тонкий кусок скалы.

— Бледная, как они, — прибавил. — Даже поиметь тебя, кажется, грешно. Бледная такая, полудохлая. Глядишь, и переломишься пополам, как я в тебя войду!

Рука упала безвольно вниз, сползла по бедру окровавленному. Наткнулась на круглое лезвие.

— Эй! — демон возмутился, отодвинув руку со своими поганками.

Но страх мелькнул в его глазах на миг.

Страх… это так сладко, когда очередной мужчина, отзывающийся обо мне грубо и жаждущий меня поиметь, внезапно смотрит на меня с ужасом!

И я почему—то ступила вперед, а не от него.

— Эй! — возмутился мой учитель, сбросив поганки. — Нечего так на меня зыркать! Я учу тебя! Я принес тебе поесть! А ты на меня замахиваешься?

Страх в его глазах сменился гневом. Жаль, куда лучше было, когда он был напуган. Таким он нравился мне намного больше. Хотя он бы нравился мне больше, если б лежал кровавым мякишом как тот изгнанный бог в стороне!

— Я тебя этим подносом по заднице отлуплю! — демон взмахнул грозно.

И, кажется, собирался исполнить.

Глупые мужчины, мнящие себя императорами небес и земли! Думаете, даже полудохлый соловей не имеет права иметь свое мнение? Думаете, даже полудохлый воробей всегда будет трястись и позволять вам делать с ним все, что вздумается?

Вопль…

Вопль, долго рвущийся из худой груди и из шеи, покрытой толстым и длинным шрамом, совсем не был похожим на песню.

Но это жалкое, рванувшееся вперед тело заставило огромного мужчину впереди на миг замереть.

Страх… я снова видела страх в глазах этого уродливого демона!

Тело пошло туда, куда вела его ненависть. Рука ушла туда, куда ненависть ее рвала.

Гневно заревев, он отшатнулся, рукою накрыл пораненное плечо.

— Я раздеру тебя на клочки! — проревел. — Но сначала… — криво ухмыльнулся. — Сначала раздеру тебя пополам, начиная с ног.

Он сам озверел. Он сам потерял уже способность думать, когда рванулся на меня, выхватывая из—за спины огромную секиру. Это как—то поняло мое полудохлое ослабшее тело.

Оно все же сумело увернуться. Вместо обрубка запястья просто кровавое пятно из распоротой руки.

Нет… этот полудохлый соловей вашим не станет ни за что! Лучше просто сдохнуть, чем снова сжаться в слезах под новым извращенцем!

— Я—а—а—а—а—а!!!

Озверевший соловей — это уже не певец. Это больше не певец. Озверелый соловей — это просто чудовище.

Я не знаю, что вело меня. Я не помню, когда перехватила перекладину полумесяца в левую руку. Только несколько кровавых росчерков, его и моих…

Когда он падал — а он наконец—то падал с распоротой накрест грудью — я снова видела в его округлившихся глазах страх.

А потом он наконец—то упал.

И больше ничего.

Кровь журчит у моих ног.

Бьется в агонии огромное тело. Но даже его рога больше не выглядят грозными.

Но меня не радует ничего,

Крылья… птица рождается для неба… а соловей — рождается, чтобы петь.

Боги, что вы со мной сделали?..

Когда в этом мире соловей рождался для того, чтобы стать воином?

Когда не торжество жизни и искусства захватывало его всего, а кровавая месть?..

Но уже поздно.

Ты стала воином, хрупкое злопамятное существо.

Ты даже стала убийцей, уставшая девочка.

Помнишь, ты ужасалась разговорам об обитателях Бездонного ущелья, цепляющихся за жизнь?

Время… только время может рассказать, какими мы сами станем, если нам придется цепляться за жизнь.

Сладкое—сладкое небытие… почему ты оставило меня на растерзание этим уродам, чтобы снова жить?

Говорят, что выживают сильные. Говорят, что выжить всяко сложнее и достойнее, чем умереть. Почему иногда так сложно и так больно жить?..

От меня не осталось ничего.

Горькая—горькая теплая кровь.

Кровь с моих растрескавшихся губ.

Горячая—горячая кровь, растекающаяся у моих ног.

Ты стала воином, Я Ню. Ты внезапно стала воином.

Только он мог в такое время смеяться. Я бы не смогла.

— Поздравляю с первой победой! — сказал феникс, вырастая внезапно у меня за спиной.

Но сейчас меж нами было уже расстояние в несколько шагов.

Он меня боится?..

Нет, он не стал бы подходить со спины, если б боялся меня. Я отчего—то была уверена в этом.

Он и не выглядел напуганным. Спокойно обошел меня, с привычною своей усмешкою. Что—то катал в сжатой руке. Меж его пальцев стекало две тонких, тускло светящихся ниточки. Рукав был в крови.

Странно, для кого—то убийства становятся больше, чем торжество. И даже не пустотой.

Кому—то, кто так спокойно прошел, встал в паре шагов напротив, меж мною и трупом, убийства — это так же естественно, как соловью — петь.

— Что стоишь? — усмехнулся свергнутый бог. — Забери его душу, покуда не отошла. Души демонов такие хрупкие.

— Разве у демонов тоже есть души?

— Души есть у всех, — посерьезнев, он присел и внезапно вдруг удлинившимися когтями свободной правой руки вырвал чудовищу… сердце.

Пусть и черное, но трепещущее, как будто у всех. Кажется, еще теплое.

Мощные пальцы сделали только пару четких и твердых движений, распарывая внутренности. И вот от сердца, нащупав, вытащили нить, а за нею… дрожащую, крохотную, сверкающую искорку, бело—голубую.

— Люди говорят, что у демонов нет ни души, ни сердца, потому что они жрут что угодно, с кем угодно дерутся и… — кривая усмешка. — И что угодно поимеют. Но взгляни.

Он выпрямился, сжимая ту светящуюся нитку и крохотную душу, отчаянно пытавшуюся сорваться. Подбросил — душа отчаянно рванулась к небу, но тут же была будто пришиблена к земле. Играясь, он пальцами ее саму уже подхватил, большим и указательным.