А то он обидится. Особенно, если готовила она.

— Да просто две чаши! — слуга не выдержав, возмутился. — С чего она решила—то, что вы непременно должны пить с ней?!

— Она за этим как—то застала нас, — со вздохом опустил чашу на стол.

Получилось резко и громко. Я расплескал заботливо приготовленный для меня чай.

— Так за чаем же, не за чем—то еще! — старик, в отличие от меня, возмущаться вслух еще не перестал.

Он единственный мог. Из любви ко мне. Ребенком еще был, когда он за мною следил. И, когда старшая жена была еще молода — вскоре после свадьбы — он замешкался от больной руки, а она надумала его пнуть под колено. Отчего он упал, нос разбил, встать не мог. А я, разъярившись, руку тогда на жену поднял. Единственный раз то было. Родители ее — богатые столичные чиновники — прознав, покоя меня лишили, нажали на моих, те тоже долго ныли и писали мне слезливые письма, чтоб я не смел более эту вздорную девку обидеть. Но она хотя бы с тех пор верного слугу не смела обижать. Хотя бы его одного.

— Она ж девчонка еще! — возмущался верный Фан. — Ну, чего же удумала госпожа—то? Какое там в наложницы?! Тем более, вам она…

— Нет! — обрезал я его, за руку перехватив и крепко сжав. — Не продолжай!

— Но ведь не можете же вы наложницею взять ее! — возмутился слуга, а шепот уже перешел. — Как можно—то? Она же — ваша кровь!

— Госпожа не должна знать! — я руки его сжал.

— Но тогда госпожа перестанет ревнова…

— Что я не должна знать?! — на пороге возникла, всколыхнув полными телесами и пестро расшитыми шелками, старшая жена.

Мы молчали. Меня она застала возле слуги, держащего того за руки. Что ж она удумает—то на этот раз?!

— Что я не должна знать?! — госпожа уперла руки в боки, сверкнув нефритовыми браслетами в золоте. — Ты опять шлялся по борделям, старая ты развалина?!

— Да я там лет двадцать как уже не был! — возмутился я.

— Так я и поверила тебе! Кто ту мерзкую рабыню за руки держал? Кто?!

— Так она поскользнулась и почти упала…

— Ах, сколько всего! Сколько всего! Только и горазд, что девок лапать молодых! Ах, иначе бы упала она?! Да и пусть бы упала! Пусть бы разбила наглую морду!

— Госпожа, я только сказать пришел… — начал было Фан, стремясь гнев ее навлечь на него, но отвести от меня.

— А ты заткнись! — истерично вскричала женщина, кулаком хряпнула по косяку. — Ишь, выискался! Затычка в каждом кувшине! Ишь, разошелся, старый пердун!

— Милая моя… — начал было я.

— Ишь, как запел! Милая! А по борделям кто шлялся? Кто только что сказал, что шлялся?!

— Так то ж было двадцать лет назад! — возмутился я. — Я еще и тогда женат не был!

— А той молодой морде сколько? Явно поменьше, чем двадцать!

— Какой морде? — я напрягся.

— Да дурню тому, молодому, с которым ты шептался за лавкою менялы? Он разве тебе не сын? И от кого ты, наглая твоя морда, его нагулял?!

— А ты, что ли, следила за мною? — сорвался я. — Ты, что ли, за мной всегда следишь?!

— А кабы не следила я за тобою, ты бы эту наглую морду в дом притащил! Раба! В дом! Ишь, чего удумал! Рабская чтоб морда росла вместе с моим сыном?!

— Я твоего сына не трогал и ты моего не трожь! — сжал кулаки.

Но змея эта была неуемна, снова наметилась ядовитыми клыками в сердце:

— Поздно! — расхохоталась. — Поздно! Как бы не я, ты бы опозорил весь наш род! Но я уж позаботилась, чтобы его не было! Я—то хоть позаботилась, чтобы этот выродок порог дома не перешел!

У меня перехватило сердце. Сжалось, дыхание задохнулось внутри.

— Что ты… с ним сделала?!

— Да ничего особого! — жуткая женщина руки скрестила на груди. — Я от этого выродка очистила наш дом.

Схватив с подставки меч, вытащив из—за пылью покрытых ножен, я ступил к ней.

— Что ты с ним сделала? Где мой сын?!

— Да ничего, — жена попятилась. — Он и не мучился совсем…

— Ты… — меч дрогнул в моей руке. — Ты убила моего сына?!

— Так ведь… — она испуганно сглотнула. — Выродок в знатном роду не должен быть. Он — как бельмо на глазу. Его не должно было быть…

— Что ты с ним сделала? — лезвие прижал к этой шее, которую давно бы следовало переломить.

— Избили его! — Фан всхлипнул. — Удавку на шею. Стянули. Да утопили в Хуанхэ!

— Ты! — госпожа руку выбросила из—под лезвия, указав на трясущегося слугу. — Ты обещал молчать! Да я тебя…

— Я тебя убью! — прошипел я сквозь зубы.

Она отступила. Наткнулась на стену. Вжалась.

Я торопливо шагнул к ней, возвращая лезвие к мерзкой шее.

— Я написала отцу… — глаза ее нервно забегали.

— Убейте ее, господин! — Фан упал на колени. — Спасите нас от нее!

— Написала отцу про Чун Тао! — выпалила жена.

— Рабыня Чун Тао мне никто! — рявкнул я.

Что—то разбилось за дверью. Она услышала?!

Сердце снова сжалось болезненно. Уши поймали всхлип и топот ног.

Лучше б мне руки и ноги обрезали, да оставили подыхать в дерьме, чем хоть волос сорван был с головы ее! Но если я мое расположение к девочке бедной этой покажу, то хозяйка ей житья не даст. И даже сына… даже бедного моего внебрачного сына… он еще отказался от помощи, когда я за ним пришел. Он отказался от имени моего! И Фан… Фан меня предал. Фан все рассказал ей! Этой холодной змее!

— Я написала отцу! — жена сорвалась на крик. — Я послала ему ее портрет! Если я внезапно умру… если я как—то странно умру… он поклялся ее заживо сварить! — сжала кулаки, — Он сварит твою мерзкую подстилку заживо, слышишь?! И так и надо этой шлюхе! — расхохоталась. — Так и надо ей!

Мучительно сжалось сердце. Меч дрогнул в моей руке.

А жена ударила меня между ног коленом, оттолкнула.

— Я всех убью! — проорала мне в лицо. резко рассмеялась. — Я убила Фан, я убила Тин! Я убью всех твоих шлюх, старый бездельник! Чтобы не порочил ты имя моей семьи!

Я хотел сказать ей… хотел воткнуть лезвие в эту холодную грудь. Я обо всем забыл… я хотел воткнуть… но адски болело сердце. дыхание оборвалось в груди.

Меч выпал из руки. Я ослабевший рухнул на колени.

Фан метнулся ко мне.

— Господин! — испуганно закричал. — Господин!

— И пусть подохнет! Давно пора дела все передать моему сыну! — прошипела госпожа сквозь зубы. — Ты! — рявкнула она — и сжался трусливый старик. — Скажешь кому—то, что припадок у господина случился из—за меня — я тебе все пальцы отрублю и заживо буду варить в кипятке!

Я хотел сказать… я хотел что—то сказать, но мир плыл… словно лезвие мне в сердце воткнули… лезвие давно мне воткнули в грудь.

— Госпожа! — разрыдался Фан, и слезы горячие упали на мою грудь и лицо. — Позвольте хоть лекаря позвать, госпожа!

Ведь она не могла никогда плакать из—за меня. Ведь она никогда не плакала из—за меня, даже когда я в ту зиму страшно заболел. Только Тин… она сказала, что Тин она тоже убила. Только Чун Тао…

— Чун… Тао… — сорвалось с губ.

Как будет жить моя малышка, если я умру?.. Я не должен умирать теперь!

— Я эту Чун Тао за врачом пошлю! — крикнула визгливо госпожа. — Скажу, что ты так велел! И ты, Фан, скажи, что слышал, что сам господин так велел. А если не добежит… — и жуткая, мучительная тишина. — Если Чун Тао до лекаря не добежит или он тебя не спасет… я ее заживо сварю в кипятке! — и, расхохотавшись, выскочила вон.

Я хотел что—то сказать… я не мог говорить…

Когда очнулся, свечи горели возле стола. Возле постели Фан на коленях сидел, опустив голову и плечи. Куда—то невидяще перед собою смотрел. Но, стоило мне шевельнуться, встрепенулся, голову поднял, глаза, блеснувшие с надеждой.

— Мой господин! Вы очнулись, мой господин!

— Она… — выдохнул я с трудом.

— Чун Тао в порядке, — шепнул он, склонившись ко мне. — Она за лекарем успела. И иглы его оказались полезны. Только младшая госпожа будто случайно просыпала рис во дворе. И теперь Чун Тао сидит и перебирает его от грязи. Младшая госпожа не велели ее кормить, покуда все из грязи не подберет.