В тропической Америке одна разновидность дерева pinon ночью выделяет испарения, действие которых такое же, как у иприта, с той только разницей, что продолжается оно всего неделю.

Именно таким было единственное дерево на острове Черепахи.

На следующий день небольшой парусник, проходивший мимо острова, привез в рыбачий порт сильно опухшего малого, заплывшие глаза его гноились, слизистые оболочки потрескались до крови, срамные части были с голову новорожденного.

Жак выздоровел в положенный срок и не порвал с нами; метод предосторожности, разработанный Вруном, возымел действие: подозрение в краже пало на хозяина лодки. Во всяком случае, эта уловка избавила Дурня Какбишьего от необходимости начать с нами спор, исхода которого он, вероятно, опасался.

Прошло время. По последним сведениям, месье Жак-Дурень Какбишьего, обогащенный опытом, сделался отличным бизнесменом, хитрым, недоверчивым и осторожным.

Вскоре он обзаведется собственной морской яхтой.

Но он уже жалеет о своей первой трате, хотя и значительно более скромной. Он несколько поторопился заплатить из своего первого заработка за проколку левого уха.

Дрюон — парижанин. Воспитывался в аристократической семье. В 1936 году закончил лицей, учился на факультете права в Сорбонне. Объявление второй мировой войны застало Дрюона в Сомю-ре, где он занимался в кавалерийском училище. В июне 1940 года участвовал в сражении на Луаре, в 1942 году уехал в Англию, где вступил добровольцем в вооруженные силы Свободной Франции. Морис Дрюон — один из соавторов прославленной «Песни партизан» (1943). С 1944 года он вновь на театре военных действий в качестве военного корреспондента (сначала в Алжире, затем во Франции, Германии и Голландии).

Эпизоды военного времени Дрюон запечатлел в документальном очерке «Поезд 12 ноября» (1943), в реалистической повести «Последняя бригада» (1946). Во многих своих рассказах он поведал о воинских подвигах французов в период «странной войны». Из бесконечной череды событий художник «вырвал» кадры, свидетельствующие об отваге солдат и доблести их военачальников. В обрисовке солдат зачастую сказывается обедненное представление писателя о народном характере. Незаурядный дар рассказчика Дрюон проявляет, когда, не идеализируя героя-аристократа, видит в нем одного из многих участников сражения с врагом. Художник метко схватывает совмещение в облике своих персонажей величественного и смешного, современного и анахроничного. Включение деталей рыцарского эпоса в реалистическую ткань новеллы порой происходит органично. Резонанс великого прошлого Франции в ее катастрофическом настоящем, предельная «спрессованность» исторических эпох — все это воспринимается как новаторский штрих в реалистической новелле XX века.

Эпоха Сопротивления побудила Дрюона к размышлениям о причинах национальной трагедии Франции. В трилогии «Сильные мира сего» (1948–1951, окончательная редакция — 1968 год) художник вынес приговор эгоизму и социальной безответственности буржуазии в период между двумя войнами. В судьбах четырех поколений буржуазной семьи Дрюон отразил историю всего собственнического мира первой половины XX века, показав, как индивидуалистическая мораль буржуазии духовно умерщвляет человека, а ее социальная практика неотвратимо влечет за собой политику Мюнхена и национальную катастрофу. «Сильные мира сего» — классическое произведение критического реализма во французской литературе 40–50-х годов. Закономерно, что Дрюон опирается здесь на опыт великих реалистов: Бальзака, Золя, Льва Толстого. В этюдах «Взрослый возраст» (1960) и «Как творил этот гигант» (1965) он рассказал об идейном влиянии Толстого на собственное творчество.

Морис Дрюон — автор афористических «Заметок» (1952), серии остросюжетных исторических романов «Проклятые короли» (1955–1960, окончательная редакция — 1967 год), дилогии «Мемуары. Зевса» (1963–1967), памфлета о майских волнениях 1968 года во Франции «Будущее в замешательстве», где с позиций защиты существующего строя он подверг резкой критике экзистенциализм и его воздействие на молодежь.

Художник убежден, что молодые поколения должны, знать историю, свое прошлое. В речи, посвященной двадцатилетию со дня победы над фашистской Германией, писатель говорил: «Эта победа была торжеством идеи справедливости над идеей силы, понятия «человек» над понятием «раса», свободы над принуждением… Это не музейная победа. И спустя двадцать лет — это живая победа, и как живую ее нужно понять, защищать и любить».

В 1967 году Дрюон избран во Французскую академию.

— Господину маркизу следовало бы прихватить с собой сапоги.

— Вы полагаете, Альбер?

Маркиз де Бурсье де Новуази был занят составлением завещания; он сидел за своим бюро, и его крохотные ножки болтались в воздухе в нескольких сантиметрах от пола.

— Ох уж эта мне мобилизация… до чего некстати! — добавил он.

— Тем более, — продолжал его камердинер, — что на армейском складе господину маркизу наверняка не подберут сапог по размеру. Да и в афишах объявлено, что мобилизованным, которые явятся с собственной обувью, будет выплачено возмещение.

— Ну что ж, пусть так, договорились. И вот еще что… Ах, да! Снимите саблю, которая висит в галерее.

— Саблю покойного господина маркиза?

— Да-да. Потому что, насколько мне помнится, когда я служил в полку, казенные сабли были чересчур тяжелы для меня. И еще… погодите, Альбер… мой крест… не забудьте достать мой крест!

Маркиз де Бурсье, которому шел четвертый десяток, был и в самом деле очень мал. Несмотря на то, что он ходил на высоких каблуках и взбивал свои мягкие волнистые волосы, зачесанные на прямой пробор, ему никак не удавалось достичь роста нормального мужчины.

Он вернулся к своему завещанию, которое начиналось словами: «Отправляясь в армию Республики и не зная, что ждет меня впереди…»

По этому завещанию маркиз де Бурсье, холостяк, оставлял племяннику, виконту де Новуази, все свое состояние, «или, вернее, все то, что еще уцелело от этих плутов нотариусов», иными словами, принимая во внимание закладные и прочие долги, не оставлял почти ничего.

Он накапал своей короткой пухлой ручкой немного воска на конверт, повторяя:

— Ох уж эта мобилизация… до чего некстати!

Затем, прихватив две свои лучшие пары сапог и отцовскую саблю, он направился в Каркассонские кавалерийские казармы. Маркиз был старшиной запаса. По прибытии ему предложили заполнить опросный листок. Против слова «Фамилия» он поставил: де Бурсье де Новуази, против слова «Имя» — Юрген Луи Мари. Потом, не обнаружив места для титулов и почетных званий, остановился на графе «Специальность» и ничтоже сумняшеся вписал в нее: «рыцарь Мальтийского ордена».

В первый день на этом все и кончилось.

О возмещении за собственные сапоги никто даже не заикнулся. Маркиз, впрочем, его и не принял бы. Но замечание он все же сделал из принципа: бросалось в глаза, что армейские интенданты — плуты.

Зато неподъемную и громоздкую саблю ему тем не менее всучили, хотя он и сказал, что у него есть своя.

Два дня спустя, когда он шел через казарменный двор, его окликнул краснолицый майор:

— Скажите, друг мой, вы были инструктором в Со-мюрском кавалерийском училище?

— Нет, господин майор.

— Вы проходили службу в частях спаги?

— Нет, господин майор.