— Интересно, что они собираются делать?

Он посмотрел на часы, было без четверти восемь — вот уже пятнадцать минут как Катрин начала волноваться.

— И все-таки мне надо идти, — прошептал он и протянул Клэр сверток. — Спрячьте. Если они опять придут, сразу суньте в плиту, наверняка успеете. Нужно только развернуть его, чтобы быстрее сгорел. А мне пора. Меня же ждут — я сказал, что скоро буду. Глупо, конечно.

— Вам нельзя сейчас выходить, дождитесь хотя бы, пока все утихнет, — проговорила она.

Прямо перед ним в вазе стояли хризантемы.

И он вспомнил цветочный базар у Дворца правосудия. Солнечное осеннее утро. Над Сеной медленно поднимается легкий туман, какая-то девушка пудрится, стоя среди хризантем, капли воды сверкают на соломенных циновках и неподвижно поблескивают в центре японских садиков, где гипсовые утки плавают между красными пластинками по зеркальным полоскам, окруженным карликовыми кактусами.

— Клэр, дайте мне эти цветы, я возьму их с собой.

— Думаете, они принесут вам удачу?

— Нет, я не суеверен, просто они послужат оправданием, предлогом…

Клэр улыбнулась. Он вдруг увидел, какая она худенькая, совсем девочка, с большим крестом на груди. Раньше он никогда не замечал ее — бросал, не глядя, два-три слова и уходил. Постоянно что-то не клеилось в работе, постоянно приходилось налаживать все сначала, все переделывать, все заново налаживать. То не удается раздобыть бумагу, то вдруг связной не может выехать, го от холода застыла краска. И Клэр принималась подробно объяснять, почему рвутся восковки, как можно распустить краску. Ее уже не воспринимали как живого человека.

— Бедняжка Клэр, вам достается. Но все-таки дайте мне цветы.

Он прекрасно понимал, что цветы — липовое алиби, но ему хотелось спуститься с цветами. Откуда у вас цветы? Вы заходили к этой женщине, чтобы взять у нее цветы? Это ваша подружка? Она подарила вам хризантемы?

— Нет, лучше по-другому, — сказала Клэр, — вы будто бы приходили ко мне за продуктами, которые я вам обещала. Вы — мой сосед, а у меня есть немного лишних продуктов. Хотите, я дам вам колбасы?

— Нет! Спасибо! А цветы? Уверяю вас, это лучше.

Клэр вынула из вазы две хризантемы и воткнула их, стараясь не смять, в корзину между капустой и картошкой.

При тусклом свете лампочки в прихожей хризантемы вдруг ожили, цвет их в полутьме стал более глубоким. Он взял одну хризантему в правую руку и осторожно сжал стебель. Голосов больше не было слышно.

— Теперь я пойду, — прошептал он. — Приходите завтра в четыре на трамвайную остановку. Как будто собираетесь сесть в трамвай. Впрочем, мы сядем оба в один вагон, не разговаривая друг с другом. А там посмотрим.

Он спустился по лестнице, не испытывая никакого страха. Даже сердце билось совсем спокойно, ровно. Все прошло, все кончилось; если же все начнется снова, это будет новое испытание, и, может быть, ему снова повезет. Цветы, капуста и картошка лежат в корзинке, как символ хорошо знакомого мира, обычных, обезоруживающих вещей. Словно он надел на шею венок из маргариток, а на голову посадил белую священную птицу. Так и пройдет он сквозь полицейские заслоны. Не трогайте его, он блаженный — скажут о нем. Безобидный, тихий человек, принадлежащий к «благоразумной части населения», несет по ночному, полному опасностей городу не бомбы или листовки, а мирные плоды пригородного сада. Порядочная, скромная семья честного служащего, терпеливо выполняющего свой долг и не занимающегося политикой, которая принесла нам столько бед.

Однако его никто ни о чем не спросил. Выходя на улицу, оп заметил хвост последней отъезжающей машины. (Видимо, они оставляют их на соседней улице: вот почему всегда нужно помнить, что, если возле подозрительного дома нет машины, это еще ничего не значит.)

Бешеный ветер налетал порывами, высушивал пустынные улицы. Все доносившиеся звуки напоминали о скромной, убогой, тихой семейной жизни — вот заплакал ребенок, вот кольца занавески скользнули по металлическому карнизу. То с одной, то с другой стороны — различить было трудно — возникал треск велосипедного мотора, которому предшествовал желтый веер лучей на мостовой.

Катрин открыла ему, держа в руке вилку. Он прижал ее к себе, поцеловал в губы. У нее были удивительно нежные, трепещущие губы, а щеки возле крыльев носа всегда пахли пухом теплой серой птички.

— Почему ты так долго? Что случилось? — спросила Катрин.

Она села в кухне, уперлась локтями в стол, обхватив ладонями щеки, и все время, пока он говорил, высоковысоко поднимала брови, словно девочка, которой рассказывают сказку.

— Это даже не слишком интересная история, — сказал он. — Что тут может быть интересного, когда повезло? Правда, по-настоящему везет, если вообще ничего не случается.

Она сказала то, что говорят все женщины. Она сказала:

— Вот видишь, у меня же было предчувствие: я знала — что-то должно случиться.

— И ты бы не ушла отсюда, ты бы ждала? Когда они придут?

— Может, и ждала бы.

Катрин не призналась, что вот уже четверть часа она, точно зверек, завороженный тишиной, вслушивалась в эту тишину, вздрагивая иногда от звука шагов на лестнице или тиканья будильника, стоявшего между коробкой для сахара и коробкой для кофе.

— А кто же открыл бы устрицы, если бы я не вернулся? Ты не можешь, ты слишком неумелая пичужка, где уж тебе открывать устрицы. Правда, тебе-то одной хватило бы дюжины.

— Мне не хотелось есть, — ответила Катрин.

Он снова повязал мокрый фартук с налипшими на него хрупкими колючими осколками перламутра.

Морская вода сочилась у него меж пальцев.

— Если найду жемчужину, я тебя поцелую. Может, я и вправду найду жемчужину, но это уж как повезет.

Пьер Гаскар происходит из крестьян. Родился в Париже. В 30-е годы переменил много профессий. В годы второй мировой войны попал в плен, дважды бежал, был заключен в дисциплинарный лагерь в Раве-Русской, из которого его в 1945 году освободила Советская Армия.

В первой повести «Сумасшедший дом» (1947), открыто полемизируя с экзистенциалистским тезисом Сартра «ад — это другие», Гаскар афористично выразил свое гуманистическое кредо: «Жизнь прежде всего вне нас, нужно покончить с этим адом… Жизнь — это другие». Художник увидел и рассказал (роман «Имущество», 1949), как буржуазный индивидуализм и рантьерский образ жизни умерщвляют личность, но воссоздать духовный облик людей, сопротивляющихся капитализму, фашистской системе насилия, — о ее злодеяниях Гаскар повествует в автобиографической книге «Година смерти» (Гонкуровская премия 1953 года), — он еще не мог: над ним тяготела натуралистическая схематизация человека.

В романе «Зерно» (1955) отчетливее, чем в ранних книгах, прозвучал мотив веры в народный характер: суровая жизненная борьба не ломает беспризорного мальчика, она воспитывает в нем мужество. Трудной юности бедняков в 30-е годы, чувству товарищества и интернациональной солидарности посвящен роман «Зелень улиц» (1956). Когда Гаскар историчен и социально зорок, тогда перед ним открывается возможность реалистически воссоздать характер молодого человека середины XX века, тогда его ирония метко разит мещан (в пьесе «Напрасные шаги», 1958), колонизаторов (в романе «Коралловая отмель», 1958), фашистов, оасовцев (в романах «Беглец», 1961; «Огненные бараны», 1962), а присущая ему символика обретает жизненное наполнение. Гимн радости бытия, очарованию детства и отрочества звучит в романах «Самое лучшее в жизни» (1964) и «Чары.» (1965).

Гаскар, художник и публицист, размышляет об уроках второй мировой войны в книге «История жизни французских пленных в Германии. 1939–1945» (1967), об угрозе атомной войны — в философском романе «Ковчег» (1971). К столетию со дня провозглашения Парижской коммуны он опубликовал исследование о воздействии революции на поэзию — «Рембо и Коммуна» (1971).