У него был список их имен, напечатанный на клочке тончайшей бумаги, — имена тридцати расстрелянных на рассвете. Агроном, пятьдесят четыре года (приехал на один день в город), конторский служащий, двадцать пять лет.

Чьи-то имена, незнакомые имена, что может быть более обезличенным, чем имя, все те нелепые имена, служившие людям годами, — и когда они женились, и когда их заносили в списки на бирже безработных, и когда они поступали на завод, брали в долг у бакалейщика, у виноторговца, являлись в полицейский комиссариат. Никогда не называлось больше имен, чем за последние четыре года, — имен настоящих, вымышленных, полунастоящих, целиком вымышленных, соскобленных, смытых, удлиненных или укороченных. Одним удача сопутствовала, другим она изменяла. Для сотен тысяч людей имя стало самым важным понятием на свете, так же как для молодежи — возраст. Сотни тысяч людей старались укрыть себя под чужой личиной. Чуточку удачи, чуточку времени, и вот уже человек свыкся с новым именем, забыл свою жену, детей, название улицы, на которой жил. Некоторым товарищам пришлось изучать по словарю Ларусса свою фиктивную профессию. Ведь всего можно ожидать. Лично он не принимал таких мер предосторожности. И если сегодня он попадет к ним в лапы — ведь он обязательно пойдет к Клэр узнать, что там происходит, — то через пять минут они будут у него в квартире. А там полным-полно всякой литературы.

Он вышел из табачной лавки и смешался с ожидавшей трамвая толпой. В городе тогда были люди, которые вот так же стояли на трамвайной остановке, но не садились в трамвай; сидели в скверах на скамейке, но не разглядывали женщин и не присматривали за детьми; часами смотрели на реку, облокотившись на перила моста, но не были при этом ни бродягами, ни рыболовами, ни мечтателями; читали газету, вывешенную у газетного киоска, хотя точно такая же газета лежала у них в кармане; молились в церкви, не веря в бога, и, направляясь куда-нибудь, зачастую выбирали самый дальний путь.

Послышалось легкое дребезжание подрагивавшего металла; потом он остался на остановке один. Ночь снова вступила в свои права. Вернулся он пешком. У лестницы, там, где лежал яркий круг света, не было ни души. Как и всегда вечером, лампа горела будто для него одного. Он взглянул на окна Клэр. В столовой сквозь дырку в маскировочной шторе светилась маленькая звездочка. Значит, Клэр дома. Никаких машин на улице он не заметил. Все кончилось. Правильно он сделал, что не пошел домой, чтобы предупредить Катрин. Все равно они на этом бы не успокоились, а потом где ему прятаться?

Он стал подниматься по лестнице, прижимаясь к стене, засунув руки в карманы. На груди, возле сердца, плотный рулон бумаги слегка вздувал пальто.

Едва он поднялся на один лестничный марш, как наверху, над ним, выросло что-то живое, массивное, и одновременно он услышал немецкую речь. В висках у него застучало. Тот, кто спускался первым, замедлил шаг, убрал ладонь с перил, а правой рукой перехватил трубку вороненой стали с дырками, как на жаровне для каштанов. Он почувствовал на груди совсем рядом с рулоном бумаги точное, мягкое, настойчивое и жесткое прикосновение дула автомата — как будто гигантский палец уперся в его тело. Немец исподлобья пристально смотрел на него. Он видел только блеск острых глаз, — лицо не имело никакого значения, — блеск глаз и холодный синеватый блеск кожуха автомата. Кровь застыла в его жилах, но странная, неожиданная вещь — он по-прежнему крепко, уверенно стоял на ногах. Он не сделал ни одного неверного жеста, не произнес ни одного неосторожного слова, все в нем замерло — даже мысль, даже сердце. Оно билось медленно, глухими, тяжелыми, отрывистыми ударами, заполняя всю грудную клетку, словно приглушенно ходил в масле насос. Он чуть отстранился и продолжал подниматься по лестнице, не оборачиваясь, почти касаясь стены. Теперь он услышал шум шагов и, пройдя несколько ступенек, решился взглянуть назад. Их было пятеро или шестеро, правой рукой они держались за перила, а в левой каждый сжимал автомат. Автоматы были тяжелые, поэтому они шли как-то враскачку. Все были в штатском — в фетровых шляпах и куртках на меху, именно такими он недавно видел их в свете лампы у подножия лестницы. Только бы кто-нибудь из них не обернулся, чтобы получше его разглядеть. Когда наконец он добрался до второго этажа, его охватила такая небывалая, непобедимая радость, какой никогда раньше ему не давала ни любовь, ни какая-либо удача, ни даже счастье. На площадке никого не было. Он позвонил у двери Клэр: два коротких быстрых звонка, потом пауза и один длинный. Снизу, из подъезда, доносились голоса и топот подбитых железом башмаков по плиткам пола. Дверь отворилась. При слабом свете лампочки, висевшей в передней, лицо Клэр показалось ему бледным овалом, на котором он не различал даже губ.

— Ах, это вы! Господи, а я уж думала, что они вернулись, — сказала она, взяла его за руку и резко, как ставят в угол хныкающего ребенка, втащила в квартиру. — Вы никого не встретили на лестнице?

— Ну как же, — ответил он, — пять или шесть человек. Кто это?

— Гестапо. Они были здесь. Когда они явились, я как раз сидела за ротатором.

— А я и внимания на них не обратил, — сказал он.

Эта ложь опьянила его, словно блестящая победа над жившим в его воображении неведомым незнакомцем, мучившим его иногда. Долго искали они друг друга в городе, погруженном во тьму, и вот впервые пути их скрестились, и это могло произойти не только здесь, в городе, погруженном во тьму, но повсюду в погруженной во тьму Европе, где они свободно охотятся на людей, — в Европе, окруженной кольцом соленой воды, берега которой ощетинились колючей проволокой, закамуфлированными орудиями, заминированными тропами, серыми куполами дотов, а вокруг всего этого — море, море. И он снова почувствовал во рту солоноватый вкус устриц.

Он сидел в кухне на стуле против Клэр и слушал ее торопливый рассказ. На плите варился суп, и кухню наполнял запах лука.

— Они не позвонили, просто принялись барабанить в дверь. Не знаю уж почему. А может быть, не заметили звонка. Но когда раздался этот стук, я сразу все поняла. А я как раз работала на ротаторе, руки совершенно черные; я скорее затолкала машину в шкаф и забросала сверху тряпьем — больше ничего не могла сделать. Восковки бросила в плиту. Слава богу, она горела, если бы сейчас было лето, я бы пропала. Они уже начинали терять терпение, и, проходя мимо уборной, я дернула для правдоподобия спуск. Тут ведь не знаешь, как лучше сделать.

— Да, никогда не знаешь.

— Они вошли и, не говоря ни слова, стали везде шарить. Один открыл шкаф. Не знаю уж, каким образом среди тряпья завалялась старая игрушка — механическая лошадка. Немец ее вытащил и начал заводить, потом подошли остальные, и они стали играть, даже развеселились. Потом положили игрушку на место и стали расспрашивать меня, не знаю ли я еврея-террориста Анри. Я ответила, что вообще с евреями не знаюсь. Они засмеялись и жалостливо посмотрели на меня. Знаете, на первом этаже сидит под замком довольно много народа — все, кто входил в дом между пятью и семью часами. Их раздели и обыскали. Как же это вас ни о чем не спросили? Просто не верится, чтобы так повезло, до чего повезло!

— Видимо, они шли ужинать, — заметил он. — Они удивительно педантичны. На все у них свое время, а уж о жратве особенно заботятся. Да, я вспомнил, что меня ждут ужинать. Представьте себе, я открыл дюжину устриц, а вторую не успел.

— Послушайте, вам нельзя сразу выходить.

Снизу, из гулкого, выстланного плитами подъезда, донеслись голоса.

— Суп кипит, погасите, — сказал он.

Клэр встала. Раздался тихий хлопок газа, потом на улице, в ночной тишине, сквозь скрежет трамвая послышались какие-то неразборчивые слова и сердитые восклицания, будто кто-то ссорился.

Он огорченно покачал головой:

— Не понимаю по-немецки, читать могу, но речь не понимаю, а вы?

— Ну я-то совсем ничего не понимаю!