Действительно, генерал был мертв вот уже шестьдесят семь лет. Послали за военным министром, который как раз отплясывал самбу с герцогиней Кентской и пришел весь в поту.

— Что случилось? О, боже мой!.. Кто это?

— Именно об этом мы и хотели вас спросить, ваше превосходительство!

Пока сносились по телефону со Службой Личного Состава Военного Ведомства, из дворцовых зал без лишней огласки вызвали всех генералов, приглашенных на бал. Они входили, неся смоченные шампанским усы, и удивленно вздергивали брови:

— Не знаю! Право, в первый раз вижу!

Лишь старейший из них, столетний маршал барон Карлайл вскричал:

— Да ведь это Палмерстон! Оливер Палмерстон из индийских войск!

— Конечно, конечно, господин маршал…

Маршала живо спровадили. Все знали, что старик выжил из ума, но ведь всему есть предел!.. Помилуйте, генерал сэр Оливер Палмерстон (доктор наук), яркая и кровавая личность в истории Империи, умер тому… бог весть сколько лет!

Как бы там ни было, во дворце воздвигли катафалк в окружении горящих свечей, и на пышное ложе, охраняемое восемью гвардейцами с саблями наголо, возложили безымянные, но величественные останки. Веселье в соседних залах продолжалось, однако среди гостей все громче звучал ропот уст. Шум молвы привлек внимание даже Его Величества. Вопреки почтительным отговорам обступавших его высших военных чинов, Оно толкнуло одну из дверей и…

Покорное привычке, Его Величество стало навытяжку, отдавая воинские почести усопшему, затем склонилось на правую сторону, готовясь принять венок, который надлежало возложить на смертный одр. Тут, однако же, Его Величество удивилось столь странным обстоятельствам и потребовало объяснений, коих никто не мог ему дать.

Тогда-то в погребальный покой явился Бернс, извещенный соседями об ограблении замка и настигший похитителей по их следам. Он шепнул что-то на ухо Королевскому Управляющему, тот передал его слова Выездному Дворецкому, оный Дворецкий сообщил их сначала Правителю Гражданского Дома, а потом Правителю Военного Дома, сей же муж счел долгом уведомить Придворного Маршала. Извещенный в свой черед Адъютант Его Величества почел за благо отложить на позднейшее время доклад Его Величеству. Царственная особа удивленно взирала на Бернса, который с помощью четырех слуг укладывал в обитый атласом короб генерала сэра Оливера Палмерстона (доктора наук). Шпага, обтянутые перчатками руки, шпоры и даже всякий завиток волос поместились в устроенных на то углублениях, совершенно так, как покоятся на бархате ларца жемчужины ожерелья.

Покончив с сим и отвесивши Его Величеству низкий поклон, Бернс замкнул золотым ключиком ящик тетушки Анны, и, повинуясь манию его руки, слуги понесли домовику из дворца.

А прерванные танцы возобновились.

Жорж-Эмманюэль Клансье принадлежит к поколению, которое возмужало и вступило в жизнь в середине 30-х годов, вдохновляемое идеалами Народного фронта, к поколению, на чью долю выпали тяжелейшие испытания, связанные с борьбой прогрессивных и реакционных сил в предвоенной Франции, с гражданскими сражениями в Испании, с оккупацией.

Ненависть к фашизму, ко всем видам тирании во многом определила жизненный путь Клансье. В 1940–1944 годах он активно сотрудничал в патриотических журналах «Кайе дю Сюд» и «Фонтэн»; a когда редакция «Фонтэн» перебралась в Алжир, Клансье, оставшись во Франции, продолжал собирать и переправлять материалы для этого издания.

К военному периоду относится и начало литературной деятельности Клансье. В его первых поэтических сборниках («Время героев», 1943; «Небесный крестьянин», 1944), вдохновленных движением Сопротивления, со всей отчетливостью звучат гражданские мотивы.

Послевоенная деятельность Клансье тесно связана с развитием французского радио и телевидения. В течение многих лет он занимает ответственные посты в организациях, занимающихся составлением региональных и национальных программ вещания. Эта работа, требующая широкого кругозора, свободной ориентации в отечественной и мировой литературе, безусловно способствовала и успеху Клансье как литературного критика. Значительную ценность представляют его обзорные книги «От Рембо до сюрреализма. Критическая панорама» (1953), а также «Всемирная панорама современной литературы» (1965).

И все же в первую очередь Клансье интересен и значителен как писатель, поэт, блещущий отточенным мастерством, поэт по призванию, поэт не только в стихах, но и в прозе. В известном смысле поэзия для него — символ веры, важнейший способ духовного самоопределения человека в мире. Уроженец Лимузена, Клансье утверждает, что именно этот окутанный мягкой таинственностью и романтическими легендами край определил характер его лирики. Умение увидеть красоту мира в самых неприметных и мимолетных ее проявлениях, радостное и вместе с тем напряженное ощущение своей причастности к этому миру, симпатия к людям и вера в них — вот отличительные черты таких поэтических книг Жоржа-Эмманюэ-ля Клансье, как «Таинственная земля» (1951), «Истинное лицо» (1953), «Голос» (1956), «Незабываемые края» (1965).

Однако поэзия для Клансье — не только средство утвердить и запечатлеть свое мировосприятие, но и средство контакта с окружающими, средство сплочения людей в общем порыве, когда живое звучащее слово вырывает их из одиночества.

Впрочем, лиризм, проникновенность, тонкий и деликатный психологизм присущи и романам Клансье, проникнутым стремлением обстоятельно, как бы изнутри описать жизнь простых тружеников. Примечательна в этом отношении тетралогия писателя «Черный хлеб» (1956–1961), ставшая вехой в развитии французской прозы. 50-х годов.

Видный литератор, чье творчество неоднократно отмечалось литературными премиями, Жорж-Эмманюэль Клансье пользуется заслуженной популярностью не только у себя на родине, но и далеко за ее пределами. Причина тому — устойчивая гуманистическая направленность и неподдельная искренность его произведений. По словам самого Клансье, его симпатии всегда были на стороне тех, «кто борется, чтобы в мире стало меньше материальной и духовной нищеты и больше света».

Наверно, ей что-то снится. Крепко сжала левый кулачок, потом медленно разжала его; локон на подушке шевелится от дыхания. В рассветном сумраке я гляжу на нее, на такую маленькую, славную и доверчивую, и у меня сжимается сердце… Должно быть, я вернулся оттуда здорово ослабевшим; вряд ли все отцы смотрят на своих спящих детей с таким сладким и мучительным чувством. Мне хочется ее разбудить — ведь я весь день ее не увижу! Она бы стала потягиваться, вертеть головой, тереть кулачками брови, светлые, такие прозрачные, похожие на два солнечных зайчика. И потом открыла бы наконец глаза, свои серые глаза, серьезные и спокойные, которые как будто оценивают тебя и великодушно прощают. Но она мне не улыбнется, она позовет мать или бабушку! «Ты с ума сошел, зачем было будить ребенка!..» — «Милый Жан, вы совсем не умеете обращаться с детьми…» И обе засуетятся вокруг нее, зашепчутся, зашушукаются.

Когда Люси спит, в ее лице тоже проступает что-то детское: у нее такой же, как у малышки, подбородок и слегка закругленный кончик носа. Когда там, вдали, я думал о ней, когда пытался обрести ее лицо, — а оно от меня ускользало, и я с ужасом ощущал, как исчезает во мне часть моей жизни, — я никогда не думал о мягком изяществе ее профиля. Впервые я обратил внимание на красоту этой линии однажды утром, после тех многих и долгих ночей, когда наши тела с непонятным неистовством, чуть ли не с яростью наслаждались друг другом, будто надеясь, что в исступленных объятиях безвозвратно сгинут проклятые годы разлуки. Я знаю теперь: наши ласки нам помогали не думать, не говорить, друг друга не видеть. А потом, когда наваждение кончилось, я наконец увидел свою жену и удивился. Я не нашел на ее лице ни следа, ни малейшего знака обуревавшей нас страсти; глаза ее были безмятежны, рисунок рта спокоен. Я прочитал в ее лице равнодушие, которое меня больно кольнуло; оно будто говорило об устоявшейся привычке к счастью, к тому счастью, которого я был все эти годы лишен.