В 30-в годы он пытается «быть в стороне» от политики и литературной борьбы и самокритично записывает в дневнике: «У меня есть вкусы, но нет убеждений». Вторая мировая война, оккупация Франции и рождение подпольных патриотических групп — вот почва, на которой сформировались убеждения Вайяна. Он стал антифашистом. О сражении французских патриотов с нацизмом повествует первый роман писателя — «Странная игра» (1945), репортажи («Эльзасская битва», 1945) и повесть «Одинокий молодой человек» (1951).

Послевоенное творчество Вайяна необычайно разнопланово: рядом с утонченным психологическим романом «Удары, в спину» (1948) — публицистическая пьеса, обличающая политику США в Корее, — «Полковник Фостер признает себя виновным» (1951); рядом с произведениями, исследующими различные судьбы представителей рабочего класса («Бомаск», 1954; в русском переводе «Пьеретта Амабль», и «325 000 франков», 1955), — книги, передающие восхищение автора индивидуалистическими страстями и бурными темпераментами (романы. «Праздник», 1960; «Форель», 1964). В романе «Закон» (Гонкуровская премия 1957 года), лишенном веры в человеческую солидарность, но дерзко разоблачающем буржуазные отношения, Роже Вайян вылепил отталкивающие образы вершителей неправедных законов.

Незадолго до своего вступления в ФКП (1952) Вайян писал Пьеру Куртаду: «Моя относительно сторонняя позиция… сегодня уже невозможна, особенно после того, как началась война в Корее. В подобных обстоятельствах ни я, ни ты уже не можем больше писать иначе, чем в перспективе движения к коммунизму». И хотя последние годы своей жизни Вайян снова поддался сомнениям в реальности социальной перестройки мира, он до конца дней сохранил уважение к друзьям своей обаятельной героини Пьеретты Амабль — французским пролетариям и крестьянам. Отблеск восхищения жизнерадостными натурами, привыкшими к труду и борьбе, лежит и на новелле-воспоминании «Дженни Мереей».

Дженни Мервей двадцать лет. Она среднего роста, пожалуй, даже выше среднего. Ходит слегка подавшись вперед, как это часто делают молоденькие провинциалки: такая походка была у Клары Эллебез. Несмотря на жаркий июньский день, ее густые волосы крупными волнами падают па плечи; они-то сразу и бросились мне в глаза. Она не подражала моде, которая требует от молодых девушек загара легионеров, и, хотя, по ее словам, она проводит большую часть года в деревне, кожа ее бела, нежна и так прозрачна, что на висках отчетливо проступают тонкие зеленоватые жилки. Ее зрачки все время то расширяются, то сужаются, до такой степени они чувствительны не только к малейшей перемене освещения, но и к любому душевному движению. Нос прямой с сильно вырезанными трепещущими ноздрями, нижняя губа красиво очерчена, но чуть полновата. Особая примета — голос. Низкий, с переливами, которые, подобно звучанию некоторых африканских музыкальных инструментов, волнуют не только слух: они задевают за живое, проникая в самое сердце. Голос сильный и богатый, как у Софи Тюккер или Лены Орн, но в то же время столь чутко отзывающийся на тончайшие оттенки чувства, что просто диву даешься, когда слушаешь эту совсем еще юную девушку (…).

Это было 20 июня, около четырех часов дня. Ты прогуливалась в саду Тюильри и остановилась около загадочной скульптурной аллегории Трагедии, которая возвышается у входа Пирамид, — высокой мраморной женщины, снимающей маску: в зависимости от точки, с какой на нее посмотришь, она предлагает прохожим два совершенно разных лица, одно таинственнее другого. Я заговорил с тобой. У меня нет привычки знакомиться с девушками на улице. Я торопился. Мне нужно было отнести статью в редакцию еженедельника на улице Пирамид. Я обронил мимоходом:

— Она похожа на вас!

И показал на двуглавую аллегорию Трагедии. Ты спросила:

— Какая из двух?

Эти реплики были не более и не менее банальны, чем те, которыми обмениваются обычно два незнакомых человека. Но голос твой уже прозвучал в этих трех слонах: «Какая из двух?» Я начал рассказывать тебе о парижских статуях.

Ты отвечала. Только что ты вышла из Лувра и была взволнована полотнами Гойи. Тогда я рассказал тебе о галерее Гойи в музее Прадо. Оба мы были скованны в течение этого первого получаса. Но, вероятно, что-то все-таки произошло, раз ты забыла о встрече с кузиной в кафе «Пам-Пам» у церкви Мадлен, а я забыл, что должен отнести статью.

Я пригласил тебя выпить чаю в кондитерскую на улице Оперы. Ты сказала, что проводишь в Париже отпуск и что накануне смотрела «Тартюф» в «Комеди Франсэз». Ты никогда не бывала за границей, ни разу в жизни не летала самолетом, никогда не видела Лазурного Берега. Тебе не доводилось посещать казино, ты не знаешь правил игры в рулетку и никогда не была у подножья Монблана. Эйфелеву башню ты видела впервые. Ты не ходила на лыжах, не умела водить машину, не умела плавать ни кролем, ни стилем овер-арм, — только брассом. Тебе ни разу не довелось познакомиться ни с писателем, ни с артистом, ни с киноактером, ни с певцом или певицей из кабаре. Ты знала только одного художника, своего дядюшку, который служил кассиром в брачной конторе, а по воскресеньям писал акварели. После твоего исчезновения я перелистал — о, как внимательно! — все каталоги выставок живописи самодеятельных художников за двадцать последних лет, в которых участвовали служащие министерства финансов. Увы, не нашел художника по фамилии Мервей. Может быть, дядя был братом твоей матери? Или он счел свои акварели недостойными показа на выставках? Ты ничего не знала ни о сюрреализме, ни об экзистенциализме (…).

Зато ты подробно описала мне свой дом. К нему ведет длинная липовая аллея, в пору цветения вся гудящая от пчел. По обе стороны решетчатых ворот растут два очень старых и высоких тополя, которые видны за несколько километров в округе; когда ты была ребенком, ветер, шумевший в них зимними ночами, наводил на тебя ужас, но теперь ты любишь его слушать. Посреди двора — лужайка с фигуркой фавна, танцующего на замшелом каменном постаменте. Слева — флигели для различных служб и сараи, один из которых служит гаражом для старенького автомобиля твоего отца. Справа — конюшня, псарня и две калитки, которые ведут одна в курятник, другая в усадьбу. Ее дорожки окаймлены подстриженным самшитом. В хозяйский дом входишь по лестнице из шести ступенек. Двухэтажный дом под черепичной крышей с мансардой построен в конце XVIII века. С противоположной стороны дома — терраса, с которой далеко виден лес, а за ним небольшая долина, отведенная под пастбище. Твои прадедушка и прабабушка разбили на площадке сад во французском стиле, но вы перестали за ним ухаживать, так как держать садовника слишком дорого. Розы превратились в дикий, буйно цветущий шиповник; коза пасется на лужайке, где раньше был газон, восхитивший однажды англичанина, гостя твоей бабушки; кусты лавра стали деревьями, жасмин рос быстрее, чем ты, и его ветки доходят уже до окон твоей комнаты, наполняя ее ароматом, который волнует тебя летними ночами.

Мы ели датские пирожные. Тебе понравились датские сладости. Я рассказывал тебе о Копенгагене, о его серо-зеленых крышах, о его каналах и запахе прибоя на набережных. Я заказал еще чаю. Нам стало очень хорошо друг с другом.

Ты поведала мне свои заботы. Отец твой болен, а мама воспитана так, как было принято воспитывать молодых девушек в буржуазных семьях до первой мировой войны. Поэтому тебе приходится вести хозяйство в вашем небольшом имении. Тридцать гектаров, — как ты мне сказала. Немалая ответственность для молодой девушки. Двадцать гектаров ты отвела под лес, а остальные десять — под пашню. Это мудрое решение. С большим знанием дела ты знакомила меня с методами севооборота (…).