Если не считать троих детей, длинный пляж пустынен. Это полоска песка, довольно широкая, однообразная — ни утесов, ни заливов, — полого спускающаяся от скалистого обрыва, который кажется неприступным, к морю.

Небо совершенно ясное. Солнце освещает желтый песок резкими, прямыми лучами. Ни единого облака. Нет и ветра. Вода синяя, спокойная, и хотя перед пляжем до самого горизонта простирается свободная ширь, из открытого моря не набегает ни морщинки.

Но через равные промежутки времени, в нескольких метрах от берега, всякий раз на одной и той же линии, вдруг набухает и тут же опадает волна, всякий раз одна и та же. Поэтому нет ощущения, что волна приходит и уходит; напротив, весь маневр совершается как бы на месте. Сначала вода вздувается, образуя со стороны берега неглубокую впадину, и слегка отступает назад, шурша катимой галькой; потом волна обваливается, растекаясь молочной мутью по склону, но отвоевывает при этом лишь ту площадь, которую недавно утратила. И разве что местами, там, где напор сильнее, дополнительно увлажняет на мгновение еще несколько дециметров.

И снова все недвижно — море плоское и синее, остановившееся в точности у той же черты на желтом песке пляжа, по которому шагают в ряд трое детей.

Они белокурые, почти в тон песка: кожа чуть темнее, волосы чуть светлее. Одеты все трое одинаково: короткие штаны и рубашка, то и другое из грубого синего холста, выгоревшего на солнце. Они шагают в ряд, взявшись за руки, по прямой, параллельно морю и параллельно обрыву, на равном расстоянии от того и от другого, пожалуй, все-таки ближе к воде. Солнце стоит в зените, так что ноги не отбрасывают тень.

Песок перед ними совершенно девственный, желтый и гладкий от скалы до воды. Дети идут по прямой, не меняя скорости, не уклоняясь в сторону, спокойно, взявшись за руки. Песок позади них, чуть влажный, размечен тремя линиями отпечатков, оставленных босыми ногами, тремя правильными последовательными рядами одинаковых и равноудаленных один от другого четких вмятин без малейшей погрешности.

Дети смотрят вперед. Они не глядят ни на высокую скалу слева, ни на море, невысокая волна которого периодически разбивается по другую сторону от них. И уже тем более не оборачиваются, чтобы окинуть взором пройденное расстояние. Они идут куда-то ровным и быстрым шагом.

Впереди них стайка морских птиц меряет берег у самой кромки прибоя. Птицы шествуют параллельно ходу детей, в том же направлении, что эти последние, примерно в сотне метров от них. Но поскольку птицы идут куда медленнее, дети приближаются к стайке. И в то время как море постепенно стирает звездообразные отпечатки лапок, шаги детей оставляют отчетливый след на чуть влажном песке, где продолжают удлиняться три цепочки вмятин.

Глубина этих вмятин постоянна: около двух сантиметров. Их не деформируют ни осыпи по краям, ни неравномерность нажима пятки или носка. Они словно высечены пробойником в верхнем, более рыхлом слое почвы.

Строенная линия следов растягивается все дальше, в то же время как бы сужаясь, замедляясь, сливаясь в одну черту, которая делит пляж пополам на всем его протяжении и утыкается там, где дети, в дробное механическое движение, совершающееся как бы на месте: попеременное опускание и подъем шести босых ног.

Однако по мере того как босые ноги идут дальше, они приближаются к птицам. Мало того, что они быстро движутся вперед, еще скорее, по сравнению с уже пройденным отрезком пути, сокращается относительная дистанция между ними и птицами. Вскоре между двумя группами остается всего несколько шагов…

Но в тот момент, когда кажется, что дети могут наконец настичь птиц, те вдруг хлопают крыльями и взлетают — сначала одна, потом две, потом десять… И вся стайка, белая и серая, описав кривую над морем, вновь садится на песок и принимается мерять его шагами все в том же направлении, у самой кромки прибоя, метрах в ста от детей.

На этом расстоянии движение воды почти неуловимо, разве что по внезапному, каждые десять секунд, изменению ее цвета в тот момент, когда рассыпающаяся пена блеснет на солнце.

Не обращая внимания ни на следы, которые они продолжают четко вырезать в девственном песке, ни на бурунчик справа от себя, ни на птиц, то летящих, то шагающих впереди них, трое белокурых детей идут мерным и быстрым шагом, взявшись за руки.

Три загорелых лица, более темных, чем волосы, очень похожи. Одинаково их выражение — серьезное, задумчивое, возможно, озабоченное. И черты у них одинаковые, хотя, двое из детей — мальчики, а третья — девочка. Только волосы у девочки чуть подлиннее, покудрявей, и конечности чуть более хрупкие. Но одета она совершенно так же: короткие штаны и рубашка, то и другое из грубого синего холста, выгоревшего на солнце.

Девочка — крайняя справа, со стороны моря. Слева от нее шагает тот из мальчиков, что поменьше. Второй мальчик, который ближе других к скале, одного роста с девочкой.

Перед ними простирается, насколько хватает глаз, желтый и ровный песок. Слева вздымается почти отвесная стена бурого камня, в которой не заметно ни одного прохода. Справа — плоская гладь воды, неподвижная и синяя до самого горизонта, окаймленная внезапно набухающим буруном, который тотчас рушится, расплываясь белой пеной.

Потом, десять секунд спустя, вода снова вспучивается, вымывает ту же впадину у края пляжа, шурша катимой галькой.

Волна рассыпается; молочная пена снова взбирается по склону, отвоевывая несколько дециметров утраченной площади. Среди наступившей тишины в спокойном воздухе раздаются дальние удары колокола.

— Вот и колокол, — говорит мальчик поменьше, тот, что шагает посредине.

Но шорох гальки, втягиваемой морем, заглушает слишком слабый звон. Необходимо дождаться конца цикла, чтобы вновь расслышать звук, искаженный расстоянием.

— Это первый колокол, — говорит тот, что повыше.

Справа от них рассыпается волна.

Когда опять наступает тишина, они уже ничего не слышат. Трое белокурых детей шагают в том же ровном темпе, взявшись, все трое, за руки. Впереди них стайка птиц, до которой оставалось всего несколько шагов, внезапно охваченная заразительным порывом, хлопает крыльями и взлетает.

Описав над водой все ту же кривую, птицы опять садятся на песок и вновь принимаются его мерять, все в том же направлении, у самой кромки прибоя, метрах в ста от детей.

— А может, и не первый, — снова заговаривает мальчик поменьше, — если мы не слышали того, который был раньше…

— Мы бы и его слышали точно так же, — отвечает сосед.

Но они не меняют шага; и все такие же следы шести босых ног отпечатываются позади них, по мере того как дети движутся вперед.

— Тогда мы были дальше, — говорит девочка.

Спустя некоторое время мальчик повыше, тот, что идет со стороны скалы, говорит:

— Мы и сейчас далеко.

И потом они, все трое, шагают молча.

Они молчат до тех пор, пока в спокойном воздухе снова не раздается звон колокола, по-прежнему едва слышный. Тогда мальчик повыше говорит:

— Вот и колокол.

Остальные ничего не отвечают.

Птицы, которых они уже почти нагнали, хлопают крыльями и взлетают, сначала одна, потом две, потом десять…

Потом вся стайка вновь опускается на песок, бредет вдоль берега, метров на сто опережая детей.

Море постепенно стирает звездообразные отпечатки лапок. Напротив, дети, идущие ближе к скале, в ряд, взявшись за руки, оставляют за собой глубокие следы, строенная линия которых тянется параллельно берегу через весь длинный пляж.

Справа, с той стороны, где неподвижное и плоское море, всякий раз на одном месте рассыпается пеной все та же невысокая волна.

Клавель родился в одном из городков департамента Юра. Значительная часть его жизни сложилась так же, как у героев его будущих книг: рос он на улице (роман «Малатаверна», 1960), служил мальчиком на побегушках у кондитера (роман «В чужом доме», 1962), нанимался чернорабочим, дровосеком, виноделом, водил дружбу с трудолюбивыми парнями (романы «Испанец», 1959; «Геркулес на площади», 1966), был солдатом и партизаном, видел горе оккупированной Франции (цикл романов «Великое терпение», 1962–1968).