Бурсье подъехал к капитану.

— Господин капитан, — сказал он, — пожалуйста, позвольте мне заняться этим самому.

— Что вы собираетесь сделать?

— Я рыцарь Мальтийского ордена, господин капитан.

— Ну и что с того?

— Как что с того? Мне дано право въезжать в церковь верхом, господин капитан!

И, не ожидая ответа, маркиз вызвал двоих солдат, поставил их по обе стороны высокого портала и приказал им открыть двери, когда он даст команду. Потом застегнул на глазах у оторопевшего эскадрона свои перчатки и выхватил из ножен саблю.

Солнце стояло за спиной маркиза, низкое красное солнце у самого горизонта, озарявшее паперть. Сталь клинка блеснула в его лучах.

— Отворяйте! — крикнул он.

И взял с места галопом…

На стороне маркиза было преимущество внезапности и солнце. К тому же его хранило везенье.

Человек с автоматом ждал чего угодно, только не этого всадника с поднятой саблей, возникшего перед ним в резком, слепящем свете. Он испугался и хотел спрятаться за алтарь, но упал на ступенях, выронив оружье.

Удивленье владеет человеком секунды. За эти секунды стрелок, распростертый на полу, успел хорошо разглядеть кровавый диск солнца между копытами коня, попиравшими плиты. Он еще успел приподняться, подобрать автомат. Палец его был уже на спуске. Выстрелить он не успел. Острие сабли пронзило ему грудь.

Когда маркиз поднял глаза, он увидел в нише над собой каменного «Господина святого Георгия» со шпорами на ногах, только что поразившего своим копьем дракона.

И тут маркиз понял, откуда его везенье. Он спешился и преклонил колени.

Потом он вновь сел в седло, на этот раз сам, воспользовавшись скамьей.

Он выехал шагом; в солнечных лучах на груди его сверкал, отливая розовым, Мальтийский крест.

Старшина де Бурсье де Новуази, рыцарь справедливости и благочестия, отсалютовал своему капитану и вытер саблю о листья вяза, росшего на площади.

Уроженец Тулузы, Пьер Гамарра вырос в рабочей семье. В годы второй мировой войны учительствовал; участвовал в Сопротивлении. С 1944 по 1949 год редактировал газету «Патриот дю Сюд-Уэст». Член ФКП. С 1950 года — ответственный секретарь, позднее — главный редактор журнала «Эроп».

У истоков творчества Пьера Гамарра — наследие Виктора Гюго и Жорж Санд, могучее воздействие идей и образов Максима Горького. «Горького читал с самых юных лет, — свидетельствует писатель. — В его романах меня потрясает не только исполненное пафоса живописание всего современного ему общества, но еще и стремление к переменам, вера в грядущую победу… Он — в моей человеческой плоти, он — в моей писательской памяти».

Насыщенное романтикой народной борьбы против фашизма и эксплуатации, за мир на земле, творчество Пьера Гамарра — поэта и прозаика — развивается в русле социалистического реализма. Во многих стихотворениях из книг «Эскиз проклятия» (1944), «Песня Арасской крепости» (1951), «Песнь любви» (1959) Гамарра гневно обличает войну, воспевает мужество антифашистов, призывает к миру. Романы Гамарра «Огненный дом» (1948), «Дети нищеты» и «Полночные петухи» (1950), «Сирень Сен-Лазара» и «Женщина и река» (1951), «Розали Брус» (1953), «Школьный учитель» (1955), «Жена Симона» (1961) отразили голоса нужды, и надежды, его родной Тулузы, возмущение парижских рабочих происками поджигателей войны, подвижнический труд народной интеллигенции, страду крестьян, их жизнестойкость, их гнев против фашистских захватчиков. Поборник социализма, Гамарра верит, что войну могут обуздать разум и воля людей, их верность памяти павших героев, интернациональная солидарность.

Художник обращается к самым различным жанрам романа — социально-психологическому («Сады. Аллаха», 1961), детективному («Убийце — Гонкуровскую премию», 1963), автобиографическому («Пиренейская рапсодия», 1963), фантастическому («Соло», 1964), приключенческому («Шесть колонок на первую полосу», 1966), — но с неизменной целью: пробудить в читателе социальную активность, чувство ответственности за судьбы мира, в котором он живет. В трилогии «Тулузские тайны» (1967), «Золото и кровь» (1971), «Семьдесят два солнечных дня» (1975) в традициях «народного романа» воссоздана атмосфера бесславной империи Наполеона III и героических дней Парижской коммуны. Эта же эпоха составила канву жизнеописания «Виктор Гюго» (1974).

Гоморра пишет сказки для детей и увлекательные приключенческие понести для юношества. Контрастность, резкость света и тени свойственны поэтике художника. Рассказы его остроконфликтны. — в них сталкиваются отживающее и рождающееся, социальное зло и активная доброта, разум и предрассудки. Действие многих его рассказов происходит в Пиренеях, но в малейшей детали повествования писатель стремится воплотить целый мир, в радостях и горестях родного края отразить «трепет жизни всей планеты».

Дома стояли по соседству, но обитатели их враждовали между собой. Такое иногда случается. Причин тому было много. Фреши и Меле уже много лет не разговаривали друг с другом. Распря началась между стариками — Бертраном Фреш и Луи Меле. По книгам мэрии они значились под другими именами, но в наших местах существует обычай давать людям прозвище, и теперь его носят потомки, не всегда зная, откуда оно взялось. Бертрана, к примеру, звали Бертран Рибо, однако никто и никогда его так не называл, все говорили — старик Фреш, папаша Фреш. Так уж повелось…

Да, старики были врагами, и вражда эта передалась их семьям. Первая размолвка потянула за собой другие, и в конце концов лютая ненависть разделила их. С чего же все началось? Кто его знает! Разве что сами старики, но они хранят тайну в своих упрямых седых головах и молчат, крепко стиснув зубы. Должно быть, какая-нибудь давнишняя ссора из-за девушки, а главное — земля… Земля одного, земля другого. И, поскольку участки их тоже соприкасались, всегда находились поводы для раздоров… То неточно проложили межу, то захватили плугом лишний клочок, а то еще недоразумения из-за скотины, из-за собак, воровок-кур… Те, кто еще что-то помнит, рассказывали, будто старики перестали разговаривать с тех пор, как вернулись с военной службы или вскоре после того. А было это не вчера…

У Фреша семья была небольшая: жена, старая, искалеченная ревматизмом женщина, уже не выходившая за порог своего дома, дочь и зять. Дочь не могла иметь детей. Каждый раз повторялось одно и то же: она благополучно вынашивала младенца, но, едва появившись на свет, он погибал. Четыре раза она рожала, и каждый раз ребенок умирал. Дочь без конца таскалась по врачам. Один лечил ее уколами, другой предписал полный покой. Было это как раз во время последней беременности, и старик сам поехал в кантон покупать кресло-качалку. С первых же месяцев он заставлял дочь лежать либо на кухне, либо перед домом. Он не давал ей пальцем шевельнуть, не разрешал чистить овощи, лущить кукурузу.

— Надо переждать это время, — говорил он, — а вдруг на сей раз удастся спасти…

Между тем, ее рук в хозяйстве очень недоставало, но Бертран Фреш плевал на все. Он думал о новой жизни, зарождающейся в чреве дочери, и ради будущего ребенка готов был на любые жертвы. Иногда он сидел, понурив голову, уперев локти в колени, устремив взгляд в землю. О чем он думал? Об этом желанном ребенке, о собственной жене, о матери своей, которая родила его, своего первенца, уже собравшись идти на работу, совсем одна, почти как животное, потому что повивальная бабка опоздала…