Не случайно любимые герои Вьяна — те, в ком эта человечность обнаруживается во всей своей беззащитной и наивной открытости, — молодые люди, чаще всего юноши, живущие жизнью сердца, а не рассудка, воспринимающие потребность в любви и счастье как свое естественное право.

Эта потребность в человеческом тепле, которое может дать только абсолютная близость с «другим», раскрывает еще одну важную черту прозы и стихов Бориса Вьяна: их антииндивидуалистическую направленность. Вьян не воспринимал разъединенность людей как непреложную данность. Скорее, она была для него фактом, подлежащим преодолению — пусть даже очень трудному, мучительному, порождающему трагические коллизии. Но достижимая норма человеческой жизни всегда мыслилась Борисом Вьяном «по ту сторону» индивидуалистической замкнутости. Именно поэтому его творчество — одно из наиболее светлых и чистых явлений послевоенной французской литературы.

Электронные часы на стене пробили два, и я вздрогнул, с трудом прогнав целый сонм образов, который вихрем кружился в моей голове. К тому же я не без удивления почувствовал, что сердце мое билось учащенно. Покраснев от смущения, я поспешно захлопнул книгу. Это был старый томик стихов Поля Жеральди, изданный еще до предпоследней войны, — «Ты и я». До сих пор я все как-то не решался за него взяться, зная, какой смелости и откровенности требует эта тема. И тут я понял, что смятенье мое вызвано не только прочитанным, но и тем, что сегодня пятница, 27 апреля 1982 года, и, как каждую пятницу, ко мне должна прийти моя ученица-стажерка Флоранс Лорр.

Не могу выразить словами, как меня поразило это открытие. Меньше всего меня можно назвать ханжой, но ведь, в самом деле, не мужчине же первому влюбляться: нам следует в любом случае вести себя скромно и достойно, как это приличествует нашему полу. Однако, оправившись от первого шока, я стал размышлять и нашел для себя некоторые оправдания.

Считать всех людей науки, а в особенности женщин, авторитарными и уродливыми — несомненное предубеждение. Слов нет, женщины куда более мужчин пригодны для научной работы. И даже в ряде профессий, а именно в тех, где внешние данные служат критерием отбора, количество Венер относительно велико. Однако, если глубже вникнуть в эту проблему, то быстро приходишь к выводу, что красивая математичка, в конечном счете, явление не более редкое, чем умная актриса. Правда, математичек вообще-то куда больше, чем актрис. Но, так или иначе, мне повезло, когда по жребию распределяли стажерок, и хотя до сегодняшнего дня ни одна волнующая мысль меня еще не смущала, я сразу же отметил — весьма объективно — несомненное обаяние моей ученицы. Это и оправдывало нынешнее мое волнение.

Кроме того, она исключительно точна — явилась, как всегда, в пять минут третьего.

— Вы сегодня чертовски элегантны! — воскликнул я, сам удивляясь своей смелости.

На ней был облегающий комбинезон из светло-зеленой материи с какими-то муаровыми отливами, очень простой, но явно сшитый на фабрике-люкс.

— Вам нравится, Боб?

— Очень.

Я не из тех, кто считает яркие цвета неуместными даже для такой классической одежды, как лабораторный комбинезон. Пусть это кому-нибудь и покажется вызывающим, но, признаюсь, женщина в юбке меня не шокирует.

— Я очень рада, — сказала она насмешливо.

Хотя я и на десять лет старше ее, Флоранс уверяет, что мы выглядим ровесниками. Поэтому наши отношения несколько отличаются от обычных отношений между учителем и ученицей. Она ведет себя со мной, как с приятелем. Признаюсь, меня это несколько смущает. Конечно, я мог бы сбрить бороду и постричься, чтобы походить на маститого ученого образца 1940 года, но она утверждает, что это придаст мне женственность, однако не поднимет в ее глазах мой авторитет.

— Как идет монтаж? — спросила Флоранс.

Она имела в виду сложную электронную схему, разработку которой мне поручило Центральное бюро. К моему вящему удовлетворению, как раз сегодня утром я нашел для нее оптимальное решение.

— Закончил, — ответил я.

— Браво! И все работает как надо?

— Завтра проверим, — сказал я. — По пятницам в послеобеденные часы я должен заниматься вашим воспитанием.

Она хотела было что-то сказать, но в нерешительности опустила глаза. Я всегда теряюсь в присутствии застенчивой женщины, и она это знала.

— Боб… Я хотела бы задать вам один вопрос…

Я решительно чувствовал себя не в своей тарелке. В самом деле, женщине не пристало жеманство, столь прелестное у мужчин.

— Объясните мне, над чем вы работаете? — спросила она после паузы.

Теперь настал мой черед пребывать в нерешительности.

— Послушайте, Флоранс, это ведь сверхсекретные работы…

Она коснулась рукой моего локтя.

— Боб… последняя уборщица в вашей лаборатории знает все эти секреты не хуже… самого ловкого шпиона Антареса.

— Не могу этого допустить, — сказал я, подавленный.

Вот уже несколько недель радио преследовало нас куплетами из межпланетной оперетки «Великая княгиня Антареса» Франсиса Лопеса. Терпеть не могу эту вульгарную музыку. Я люблю только классику — Шенберга, Дюка Эллингтона, Винцента Скотто.

— Боб, прошу вас, расскажите мне, я хочу знать, что вы делаете…

Снова пауза.

— Флоранс, в чем дело? — спросил я.

— Боб, я вас люблю… как ученого, — добавила о на. — Я должна знать, над чем вы работаете. Я хочу вам помочь.

Вот таким путем. Из года в год читаешь в романах описание чувств, которые испытывает мужчина, когда ему впервые объясняются в любви. И наконец это случилось со мной. Со мной! Признаюсь, то, что я пережил в этот миг, оказалось более волнующим и сладостным, чем все, что я мог вообразить. Я глядел на Флоранс и был не в силах отвести взгляда от ее светлых глаз, от рыжих волос, постриженных ежиком, по моде 1982 года. Честное слово, если бы она сейчас заключила меня в объятия, я бы не сопротивлялся. А ведь прежде любовные истории вызывали у меня только смех. Сердце колотилось так, словно готово было выпрыгнуть из груди, и я чувствовал, что руки мои дрожат. Я с трудом проглотил слюну.

— Флоранс… мужчина не должен выслушивать такие признания. Поговорим о другом.

Она подошла ко мне, и прежде, чем я успел опомниться, поднялась на цыпочки и поцеловала меня. Я почувствовал, что пол уходит у меня из-под ног. Когда я пришел в себя, оказалось, что я сижу на стуле. Я испытал какое-то упоительное ощущение, неожиданное и трудно определимое. Я покраснел, осознав всю меру своей испорченности, и со все растущим изумлением обнаружил, что Флоранс усаживается ко мне на колени. Тут я снова обрел дар речи.

— Флоранс, это неприлично… Встаньте! Немедленно встаньте! Вдруг кто-нибудь войдет… Моя репутация! Встаньте!

— А вы мне покажете ваши опыты?

— Я!.. О!..

Пришлось уступить.

— Все!.. Я вам все объясню. Но только не сидите у меня на коленях!

— Я знала, что вы милый, — сказала она, спрыгивая на пол.

— Все же признайтесь, — пробормотал я, — что вы пользуетесь ситуацией.

Голос мой пресекался. Она ласково похлопала меня по плечу.

— Ладно, ладно, дорогой Боб, будьте современны.

Очертя голову кинулся я в технические объяснения.

— Вы помните первые модели электронного мозга?

— Образца тысяча девятьсот пятидесятого года?

— Нет-нет, еще раньше, — уточнил я. — Это были просто счетные машины, впрочем, довольно хитроумные. Вы, конечно, помните и то, что их вскоре оснастили особыми блоками, с помощью которых они накапливали необходимую информацию. Блоки памяти?