Жюльен распахнул окно. Мимо покинутого сада, где у подножья статуй больше не сидели влюбленные и не бегали по дорожкам дети, вдоль бульвара к южным заставам текли разношерстные обломки кораблекрушения: роскошные автомобили и машины устаревших марок, ручные тележки, доверху нагруженные чемоданами, картонками, тюфяками — ну прямо ломбард на колесах. И эти дымящиеся головешки в небе.

Он испытывал горькое удовольствие, бродя по дому в таком растерзанном виде: рубашка хаки с расстегнутым поясом, закрученные спиралью обмотки спускаются на грубые солдатские башмаки. Он опустил жалюзи, чтобы представить себе, каким станет его жилище без него. Когда обедаешь в городе или уезжаешь на каникулы, книжка на ночном столике, загнувшийся уголок ковра, валяющаяся на полу детская игрушка — все говорит о том, что жизнь вот-вот вернется сюда. Но сейчас предстояло нечто большее, чем простая отлучка. Все застыло, словно забальзамировано, покинуто. Подло покинуто. Окружавшие его предметы сами по себе не представляли особой ценности, но нити воспоминаний тянулись от одного к другому, и Жюльен страдал не столько оттого, что терял их, как оттого, что тем самым как бы признавал: мы побеждены. Как смириться с мыслью, что чужие сапоги будут пачкать постель, его укромный уголок, что какая-то скотина утащит эти книги, многие из которых еще и нечитаны: когда-то они купили прекрасное издание «Освобожденного Иерусалима» Тассо, но так и не нашлось времени прочесть этот почтенный шедевр. Его сжигал стыд перед вещами, от которых он сам добровольно отрекался.

Он медленно переходил из комнаты в комнату. Он страдал, словно похищали не его добро, а его детей и мать его детей, словно семья его не пробиралась сейчас дорогами исхода, словно в какой-то авиационной катастрофе он вдруг потерял их всех разом. Словно каждый француз потерял всех своих близких. И не осталось никого, кроме вдов и сирот.

Он поставил на письменный стол маленький чемоданчик — вот и все, что он, как его предупредили, сможет захватить, отправляясь на военном грузовике через провинции, за двенадцать веков отвыкшие быть полями сражений. Влезет три-четыре книжки, не больше. «Какие книги вы взяли бы с собой на необитаемый остров?» Да, теперь это уже не было игрой. Он выбрал томики стихов и именно те, которые мог бы и не брать, так как знал их наизусть.

В дверь позвонили.

Посетитель был ему незнаком — маленький, лысый человечек без возраста, на руке пиджак, ворот рубахи расстегнут, лицо изрыто оспой, на крупном носу очки, влажный рот. Он сказал:

— У меня к вам дело. В Париже не осталось ни одной живой души. Все погибло, ведь так? — Он подождал, но совсем немного, чтобы его не успели опровергнуть. — Остались только вы да я. Я пришел к вам за советом.

Жюльен слушал, бессильно опустив руки.

— Думаю, мне лучше всего покончить с собой. Что вы на это скажете?

Уж не собирался ли он просить у него пистолет? А может, он сошел с ума? Жюльен не предложил гостю присесть. Ему надо было уложить чемодан, вернуться в свою часть, — автоколонна ждать не будет.

— Мы вступаем в позорный период, Дюброк. И те, кто посвятил жизнь служению Красоте, у кого нет ни жены, ни детей… Я считаю своим долгом показать пример неповиновения. Как вы к этому относитесь?

Жюльен боялся, что тот добавит: я поступлю, как вы мне посоветуете.

— Вы ведь не еврей, не коммунист, — попытался возразить он с некоторой даже язвительностью, — чего же вам бояться?

— Я ничего не боюсь, но я поэт. В Германии поэзия умерла, она умрет и здесь, и что тогда? Работающий вхолостую мотор, осознав, что работает вхолостую, перестанет работать. Грядет царство Зверя. Так лучше достойно умереть, чем недостойно жить, а никто не сможет жить достойно, никто. Жить — будет означать принять все.

Для себя Жюльен выбрал Действие — его побуждение не оставляло никаких сомнений: Действие с большой буквы, — а Поэт?

— Моя миссия — не позволить себе опуститься, как вы считаете?

Жюльен сказал, что должен закончить сборы. Рябой поэт не был этим оскорблен; он покорно следовал за ним из кабинета в туалет, в супружескую спальню, ходил с видом осквернителя могил, но не переставал при этом громко рассуждать, спрашивать, объяснял, что одного только Жюльена и может выбрать в свидетели. Вот оно что: он нуждается не в моих советах, а в свидетеле. И Жюльен машинально твердил: да нет, да нет, никто ведь не приговорен к бездействию на веки вечные.

— Я одобряю ваш выбор, Дюброк, но уважайте и мой. Лично я бездеятелен, это, можно сказать, почти что мое назначение. Бесполезен, если вам так больше нравится. Не будем спорить о терминологии в столь роковую минуту. Смысл моего существования — Поэзия. Перед лицом того, на что она обречена, советовать мне жить — все равно что советовать выброшенной на траву рыбе спокойно дышать.

Он вскричал:

— О, конечно, я хочу жить, но найдите оправдание моей жизни, для этого я и пришел.

Жюльен обходил его, слегка толкая, стараясь запихнуть между носками тюбик зубной пасты, как раз в ту коробку, где лежали поэты. Ему казалось непристойным говорить о книгах, которые он брал с собой, и он поспешно закрыл чемодан.

— Вы уезжаете, вы тоже уезжаете, — сказал гость, и в голосе его прозвучала печаль, покорность и капелька осуждения.

— Я ведь вам сказал, что еду через час, со своим полком.

Он вошел в спальню, — поэт неотступно следовал за ним, — застегнул пояс, надел куртку. Близились последние минуты. Там, за окном, — безудержное, ослепительное лето, а здесь — склеп, гробница фараона. Он огляделся вокруг, он был бессилен удержать то, что проваливалось в небытие: вазы, которые с таким радостным азартом они покупали за гроши на барахолке, кресло, обитое русским белоэмигрантом, которого изгнание сделало совсем красным, диван, на котором вот таким же летним воскресеньем полулежала Мали, когда дети играли в саду, и взгляды их встретились, она улыбнулась ему: «Прикрой ставни…»

— Должен откровенно признаться: вы не дали мне того ясного ответа, какого я мог ожидать от вас при вашем блестящем таланте.

Жюльен пропустил его в дверях перед собой. Консьержка и та убежала. И жулики, конечно, тоже. Поток машин катил с таким оглушительным грохотом, какой наверху, в квартире, невозможно себе было даже вообразить. Трое мужчин из противовоздушной обороны, наполовину экипированные по-солдатски, продолжали стоять на своем посту у станции метро. Один из них, с седыми волосами, лицо которого показалось Жюльену знакомым, грустно ему улыбнулся.

— Ну что там слышно? — неопределенно протянул он.

У поэта внезапно задрожали руки, он снял очки, подул на них, по-ребячески вздыхая. Слишком светлые голубые глаза его слезились, лицо было растерянным. Он пробормотал привычные слова прощания. Потом, пошатываясь, двигаясь как-то зигзагообразно, с пиджаком, перекинутым через руку, зашагал прочь.

Как все.

Помощник директора прав: любовь дает нам преимущество над нашим избранником. Даже когда от этого не умираешь.

Хлеб у нас был, правда, из маисовой соломы, пораженных долгоносиком отрубей и канцелярского клея. Антрекот существовал лишь в наших мечтах. Уж не помню, был ли то год земляной груши или кормовой свеклы, но слово Сталинград еще не появлялось в военных сводках; газеты советовали выращивать сою и клялись, что талон на жиры за предыдущий месяц будет в самое ближайшее время отоварен честь по чести. Честь… Из какой-то своей поездки я привез круглый, сияющий, как солнце, плод — до вторжения он не был такой уж редкостью, — и мы заставили сынишку съесть его при нас, перед уходом в школу: боялись, вдруг он поделится с кем-нибудь своим апельсином. Честь…

В этот день я встретился с Жакобом, который обеспечивал связь с железнодорожниками. Он всегда носил в жилетном кармашке таблетку стрихнина. «Если они станут меня пытать, — говорил о н, — я себя знаю, я не выдержу… ну так вот». Как это он ухитрился дожить до победы, не проглотив из предосторожности свою таблетку? А потом с листовками, распиханными по карманам, я промчался через опустевший дом, в короткий промежуток между поспешным бегством жившей здесь участницы Сопротивления и прибытием гестапо. Измученный, голодный, несся я на велосипеде по лесу. Я не сразу заметил, что он трусит сбоку. Когда я наконец слез с велосипеда, он тут же уселся рядышком, высунув язык, тяжело дыша, полный доверия. Он был белый с черным пятном вокруг глаза, словно кто-то наставил ему синяк, уши и хвост тоже были черными. И, разумеется, никакого ошейника. Он снова побежал за мной, стараясь держаться поближе к моему велосипеду до тех пор, пока я не хлопнулся на землю. Ей-богу, он меня избрал. Какое странное отсутствие чутья у фокстерьера! Ведь сентиментальные щенячьи «мамочки» так и ощетиниваются при виде меня…