На них упал свет из большого окна, выходящего во внутренний двор. Освещенное сбоку, в резком контрасте света и тени, лицо Альвеара показалось вдруг уже не таким слащавым, а грубым и злым.

— Почему вы не хотите принять мою благодарность, мадемуазель? Вы добросовестно работали вместе со мной. Хочу надеяться: если бы вы узнали злоумышленника, вы бы мне об этом сообщили.

Он шел следом за ней, и его каблуки гулко стучали но плитам пола. Люсьена чуть было не взорвалась. Ее захлестнула волна возмущения. Но в последний момент она овладела собой и промолчала.

— Разве нет? — сказал инспектор примирительным тоном.

Вот где она — ловушка. Если сейчас она открыто выскажет свою враждебность и свое отвращение, неизвестно, чем еще кончится эта сцена.

— Не тот случай, — сказала она в конце концов.

Они уже подошли к лестнице.

— Вы не ответили на вопрос, — усмехнулся Альвеар.

Осторожно, опасность, опасность! Эти слова вспыхивали и гасли в ее лихорадочно работавшем мозгу.

— Ну а в том случае, если бы вы все же его узнали, вы бы… сообщили?

Люсьена угадала тайный провокационный смысл этой почти незаметной паузы перед последним словом. Она посмотрела вниз и у подножья лестницы увидела часового — по его портупее скользили солнечные блики.

— А почему бы и нет? — сказала она.

Опершись правой рукой о перила, инспектор, казалось, обдумывал ее ответ.

— Ну что ж, — проговорил он наконец не слишком уверенно.

Люсьена поняла, что нервы ее сейчас сдадут, и в ту же самую минуту услышала свой собственный голос:

— А теперь вы их отпустите?

Ох, какая неосторожность! Разве такие вопросы, даже произнесенные безразличным тоном, не свидетельствуют о тайной симпатии? Альвеар слегка поклонился и ответил точно так же, как она:

— А почему бы и нет?

Лучше уж было не настаивать. Люсьене захотелось броситься вниз по лестнице, но она сдержалась и после некоторого колебания начала спускаться с нарочитым спокойствием. Все время, пока она шла вниз, она чувствовала на себе взгляд инспектора — тот следил за ней, перегнувшись через перила.

Очутившись на улице, она перешла на другую сторону и стала ждать свободное такси. И тут она увидела тех восьмерых. Они разошлись, не сказав друг другу ни слова, явно желая как можно скорее уйти от здания полиции; они даже не заметили Люсьену на противоположном тротуаре. А парень с гвоздикой сначала закурил и только потом удалился пружинистым шагом гимнаста.

Люсьена вернулась в отель и не выходила оттуда до самого вечера. Задолго до отъезда она расплатилась с мадам Руис, которая ограничилась лишь намеком на дневные события. Зато она не поскупилась на пожелания счастливого пути, напомнив Люсьене, что забронировала ей прекрасное место у окна.

Уже наступила ночь, когда Люсьена добралась до вокзала. Невесомая голубая ночь. В глаза ей бросились выписанные кроваво-красной краской слова какого-то плаката: Mas sacerdotes —…больше священников! — и она вспомнила вчерашнюю листовку.

Люсьена вышла на перрон, когда поезд во Францию только что подали. Весь день сердце ее сжимала тревога, и только близость отъезда принесла ей хоть какое-то облегчение. Под широким сводом вокзала метались тени, их будто подстегивали обрывочные слова, которые время от времени выбрасывала из себя гигантская глотка громкоговорителя.

В купе было пусто и темно. Впрочем, и во всем вагоне пока еще никого не было. Взглянув на билет, врученный ей мадам Руис, Люсьена нашла свое место, но его уже заняли — там лежал какой-то предмет, который она в темноте не рассмотрела. Неприятно удивленная, она повернула выключатель над дверью — вспыхнул верхний свет, и тут она увидела букет белых в крапинку гвоздик.

Цветы были связаны стебельком рафии, они были совсем свежие и пахли весной. Люсьена стремительно опустила стекло, осмотрела перрон, где суетились пассажиры, но никто как будто не обращал на нее особого внимания. Две пожилые дамы с трудом взбирались в вагон; солдаты наполняли фляги из крана… По соседнему пути бесшумно скользил паровоз, а громкоговоритель продолжал взывать к кому-то, хотя призывы его были подобны гласу вопиющего в пустыне. Но Люсьена теперь знала, что вокруг нее не пустыня; недаром по ее телу разливалось тепло и освобождало от тяжести, только что грозившей ее раздавить. И до самого отъезда она так и стояла у окна, на виду у всех, со своими цветами в руках.

Пьер Куртад родился в департаменте Верхние Пиренеи, в семье почтового служащего. Лиценциат филологии, преподаватель английского языка. Член ФКП, активный участник антифашистского Сопротивления. После Освобождения — главный редактор еженедельника «Аксьон», а с 1946 года — ведущий обозреватель «Юма-ните». С 1960 года возглавлял корреспондентский пункт «Юманите» в Москве.

Куртад — публицист международного класса. Начиная с «Заметок об антикоммунизме» (1946), он последовательно разоблачал врагов мира и социализма и их идеологических приспешников. И в романах Куртада его убежденное слово помогало читателям осмыслить движение современной истории и определить свое место к борьбе против империалистической реакции. В романе «Эльсенер» (1949) художник полемизирует с экзистенциалистской апологией буржуазного индивидуализма. В «Джимми» (1951) выведен благонамеренный обыватель, у которого под влиянием войны США в Корее пробуждается чувство общественного протеста, ощущение своей личной причастности к истории. Неотвратимость крушения колониализма — центральная идея романа «Черная река» (1953), изобличающая «грязную войну» французских колонизаторов во Вьетнаме. Последняя книга Куртада — «Красная площадь» (1961) — о воспитании политических чувств, о верности коммунистическому идеалу.

Куртад — мастер социально-психологической новеллы, преемник реалистических традиций Стендаля и Мериме. У героев Куртада — осознанная цель в борьбе, ими владеет чувство долга и гражданской ответственности. Эти духовные качества позволили им в годы Сопротивления выстоять в поединке с фашизмом. Ирония художника, иногда едва уловимая, а порой граничащая с гротеском, высвечивает духовный мрак коллаборационистов, нравственное убожество людей, мнящих себя олицетворением «свободного мира», метит в тех, кто безвольно плывет по течению.

Пьер Куртад так и не осуществил свой замысел: «создать новеллу из новелл, — всего десять страниц». «Я, — писал он, — буду работать над нею годы и назову ее «Жизнь»… Это… создание… побудит людей мыслить и мечтать».

Мыслить, мечтать и работать во имя человека — воплощенный в новеллистическом наследии Куртада смысл всей его жизни и его творчества.

Был некий таинственный смысл в том, что эти раковины рождены морем. Ясные, точно золотистые, спокойные глаза, в которых мерцает его отблеск, — частицы бескрайнего простора, несущие аромат дальних полночных стран.

Он слегка отодвинул маскировочную штору, висевшую на окне в кухне, — никого, ни единой тени, лишь ветер раскачивает дрожащую синюю лампочку, стремящуюся вырваться из его объятий. Прошел трамвай. При вспышке короткого замыкания на проводах он окинул взглядом темный, словно вымерший, дом и опустил штору.

Тарелка была почти полная. Он оставлял раковины раскрытыми. Если устрица прилипала к створке, он слегка соскабливал перламутр, где переливалось отражение электрической лампочки, и с легким присвистом втягивал в себя нежную мякоть. Это было не особенно вкусно, но устрицы вызывали у него воспоминания о не столь уж далеком детстве, когда для бедняков эти раковины были олицетворением роскоши, новогодних праздников, вроде заливного из телятины или кофейного торта. И совсем уж недавно в парижских ресторанах перед ним лежали на блюде раскрытые устрицы, а посередине — желтый лимон, и белое вино в бокалах, и начало «вечной любви»… Ах, какая чудная жизнь была в том далеком мире, вернется ли она когда-нибудь? Вкус моря стал для него сейчас вкусом свободы.