Сидевший в заключении человек приобретает обостренную чувствительность к некоторым вещам. Комнатенка г-жи Жюльен приятно поразила Жана. Несомненно, здесь единственное на свете место, где постоялец может, не сходя с места, любоваться видом из окна: слуховое окно расположено столь удачно, что гость старается задержаться подольше, дабы продлить удовольствие. Это открытие преисполнило Жана восторгом. Сходя в нижний этаж, он едва не запел во все горло. Он и не предполагал, что свобода может так пьянить.

Новый жилец рано пошел спать.

Через низкое оконце с площади волнами доносился людской говор. Жан лежал, вытянувшись под жесткими простынями. Он стал другим человеком. Ни разу в нем не шевельнулось воспоминание о событиях минувшей ночи.

Какое-то время его покой смущали голоса двух мужчин у входа в корчму: они звучали слишком внятно. Затем ночь поглотила их. Потом в переулке послышались перешептывания и приглушенный смех двух прогуливавшихся девушек, всякий раз, достигнув конца его, находивших еще какой-нибудь повод для продолжения доверительной беседы. Но вот и они ушли в потемки, унося с собой ребяческие признания.

Пронзительные голоса матерей прогнали с площадки детишек: им пора в постель. Ночь сгустилась и стала наливаться тишиной. От лип порывами доносится медвяный дух. Сон подступает к Жану.

Дюранса заводит неспешную болтовню, в которую грубо вторгается шум воды у моста.

Жан решил, что спит. Два тюремщика препираются у двери камеры, потому что им не удается сдвинуть крышку глазка. Они громко спорят, и грудь спящего теснит груз воспоминаний. Один из стражников, видимо, не согласен с товарищем. Надзиратели не могут договориться о том, как лучше всего открыть волчок. Жан просыпается и не может сразу сообразить, куда попал: отвык от свежих простыней. Он прислушивается.

Мужской голос, в котором звучит зависть:

— А я ему говорю: «Ничего не понял, повтори-ка еще раз». Тут до него начинает доходить. «Насмешки строишь!» — кричит. А я ему в ответ: «Коли занимаешься ремеслом глашатая, надо хотя бы говорить разборчиво, а у тебя каша во рту!»

— Конечно же, ты лучше справишься, — вступает другой голос, — когда их выставят из мэрии, этим тоже надо будет заняться в первую очередь…

— Еще бы! А этот начал издеваться надо мной. Тогда я ушел, посулив ему на прощанье: «Вот погоди, пропорю твой барабан!»

— Сволочи!.. Не будь здесь их лавочки, они бы не то запели…

Судя по всему, они удалились. Шаловливое журчание Дюрансы вновь наполнило темноту. Но они возвращаются:

— Это я-то честолюбец! Чья бы корова мычала!..

Мужчина был доволен собой. Он усмешливо продолжал:

— Тут некоторые сдут в Марсель открывать торговлишку, пороги околачивают, а я что? Сижу себе тихо, смирно, да пеку блинчики по-шанделерски!..

Оба разражаются смехом.

Жан провел спокойную ночь. Пробудившись утром и глянув в окно, он с отрадою на душе увидел потягивающуюся спросонок землю, когда солнце не обрушило еще на нее палящий зной. Жану и в голову не приходило спрашивать себя: «Разве такой воображал я свободу, когда бежал вчера из крепости Систерон?» Он не старался понять, как попал сюда. Он был здесь и наслаждался по праву принадлежащим ему сокровищем.

Жан взошел на холм, где кусты дрока росли реже. Посмотрел направо, налево, обошел деревню и, окруженный роями жужжащих насекомых, углубился в чащу тростников, которыми поросли берега реки до самой железной дороги.

Он помнил, что, едва завидевши вокзал, должен поворотить налево, найти розовый дом, пересечь двор, открыть дверь и сказать: «Я варвар».

Жан остановился и посмотрел на Волонну, живым кольцом обступавшую выбежавшую вперед церковь и каменный остов, вознесший над селением онемелые часы. Он находился на дне рытвины, прорезавшей толщу песка и гальки и многими руслами сбегавшей к самой воде. Он слышал, как наверху ездили легковые машины, автобусы, грузовики, но не видел их. Он знал, что люди совсем рядом, и испытывал блаженное чувство безопасности оттого, что не мог повстречаться с ними. Земля Волонны укрывала, лелеяла, пьянила его. Радость его была велика и хмеляща, как радость мореплавателя, открывшего необитаемый остров.

Небо было синее, синее синего там, где промоина упиралась в кручу, поросшую кудрявой зеленью злаков и оливковых деревьев.

Жан сел и достал сыр, решив подкрепить силы. Поднес ладони к лицу и вдохнул чудесный запах земли, смешанный запах чабреца, лаванды и серпухи. Краски, запахи — все было ярко и сильно. Он никогда не думал, что его худое тело может быть таким тяжелым и горячим. Жан еще не отдышался. Он подождал, когда дыхание стало ровным, вдохнул всей грудью, и голова у него пошла кругом.

Он растянулся прямо на земле и широко открытыми глазами глядел в небо, радостно покорившись облакам. Он забыл, как дышит грудь, как шумит в голове кровь, почему твое тело верный товарищ тебе. Теперь к нему возвращалось это упоительное ощущение. Он потянулся, раскинул ноги, и ладони его медленно и крепко гладили траву, чтобы сильнее пахла.

С внезапностью сорвавшейся с земли птицы над оливковой рощей взлетел человечий голос. Жан встал на ноги, несколько раз шагнул. Наступило долгое молчание. Под залиловевшим небом зелень оливковых деревьев посерела, в песок и гальку въедались резкие тени.

Кто-то бежал, из-под ног катились каменья. Жан двинулся по одной из тропинок и оказался на вершине скалы. Солнце ослепило его. На сей раз голос звучал отчетливо:

— Девочка пошла завиваться, завтра праздник.

Слова летели в легком воздухе, как песня.

В сиянии летнего солнца скользила женщина. Поля шляпы колыхались над тенью у лица, словно крылья усталой чайки. В облегающем переднике из розового полотна она казалась более нагой, чем если бы шла без одежды. Жан еще не различал ее черт, но живо ощутил блаженное тепло влажного от испарины женского тела. Впереди бежала голубая тень. Женщина шла и поводила грудью, уклоняясь от ветвей. Она все ближе, ближе, заслонила полмира.

Женщина посмотрела в сторону и крикнула:

— Ах ты, негодница, грушу обгладывать!..

И побежала отгонять козу, удаляясь от скалы. Прежде чем женщина успела скрыться в терновнике, солнце неохотно натянуло на нее одежды.

Жан перевел дух. Чтобы добраться до вокзала, нужно было еще идти берегом. Он не видел ничего, кроме места, где ступали его ноги, не слышал ничего, кроме звенящего гула жизни. Сила вернулась к нему, он чувствовал ее в себе.

Ни разу в продолжение пятимесячной неволи Жан не видел сна прекраснее. У нее было девичье лицо и гибкий стан, вкруг которого крепко обвилась рука, чтобы удобнее было идти вдвоем.

Он тихонько продолжал разговор, прерванный войной, вкрадчиво говорил, сам не зная толком о чем, потому что правая рука перебралась с талии вверх и легла на горячую женскую грудь. Теперь поворот направо, к ней лицом, и — поцелуй. По всем правилам.

— О, черт, мне же нельзя к вокзалу!

Жан увидел розовый дом с резным подзором под серой черепицей. Оплетенный виноградом, обсаженный кустами бересклета, он стоял в поле на отшибе.

Жан прошел по двору. Дверь была закрыта. Он взялся за скобу.

— Эх, была бы тут женщина! Только бы была!

Он громко засмеялся и приотворил дверь.

Автоматная очередь скосила его. Он упал, ударившись головой оземь. Тело его снова стало худым, правая рука подвернулась, как сломанная, на свет глянули протертые до дыр подошвы башмаков. Два раза спина его судорожно вздрогнула.

Теперь засмеялся другой, и дверь со скрипом распахнулась настежь.

Из дула автомата в руках немца поднимался дымок, синий, как небесная синева.

Всякому, кто хоть раз держал в руках «Юманите», не могло не встретиться имя журналиста, изо дня в день (на протяжении более двадцати лет!) помещающего колючие политические заметки под рубрикой «Но… говорит Андре Вюрмсер» на первой странице газеты французских коммунистов.