— Нам повезло. Сегодня еще холоднее, чем в последние дни.

Известно, что в теплую погоду утки летят очень высоко и пренебрегают речными заводями.

Наспех проглотив кофе, мы выходили из дома и в темноте молча брели вдоль берега. Я старался неслышно ступать по мерзлой земле. В зарослях ивняка тьма была непроглядная. Мы двигались наугад по едва заметной тропинке, протоптанной нами среди густого кустарника еще в прежние наезды. Сухие ветки хлестали меня по лицу, по голым ногам, но я стоически переносил боль.

Наконец мы добирались до нашего шалаша, у самой кромки воды, защищенного от ветра. Это была попросту яма, вырытая в земле и прикрытая сверху ветвями. Мы, крадучись, забирались в нее. И начиналось ожидание в кромешной тьме. Нетерпение наше было так велико, что чаще всего мы приходили сюда часа за два до рассвета. Постепенно холод пробирал нас до костей, но мы не смели шелохнуться из боязни задеть ветку и обнаружить наш тайник. Ведь нет более пугливой дичи, чем утка.

Мало-помалу мрак рассеивался. Впереди уже можно было различить четкие очертания большой песчаной отмели. Между нею и берегом, на темном песке, все яснее проступали светлые лужицы. Наступал час прилета уток.

Час прилета уток наступал. Поминутно то я, то отец прикладывал палец к губам, призывая другого замереть: среди многих примет зарождающегося дня нам уже чудились иные приметы, предвестники чего-то более важного — таинственное шуршанье механических крыльев. При виде крохотной щепочки, вынырнувшей из тины, или камня причудливой формы сердце мое начинало учащенно биться. Я лежал в оцепенении, напряженно всматриваясь в диковинный предмет, не рискуя пошевельнуться, пока слезы не застилали глаза.

Вода становилась все светлее. Резче обозначались белые пятна гальки. Вдали уже видна была легкая рябь и вскипающая над водоворотами пена. Трясогузка дозором облетала берег, со щебетом выписывая один круг за другим. Высоко в небо взвивался жаворонок. Прилетевшая с севера малиновка рассыпала в воздухе монотонные трели. Два дрозда уже завели свой негромкий разговор. Стая серых и белых бекасов низко парила над водой, касаясь ее длинными заостренными крыльями. Отец хватался за ружье, — он ставил его обычно так, чтобы в любую секунду оно было под рукой, — и целился. Когда он взводил курок, сердце мое замирало, и, затаив дыхание, я подавался вперед. Но он тут же ставил ружье на место и, улыбаясь, успокаивал меня: это была просто шутка.

Первые лучи солнца золотили отмель. Становилось холоднее. Час прилета уток миновал.

С трудом выбирались мы из своего убежища и спускались на берег. Ноги наши не оставляли никаких следов на замерзшем песке. Каждая лужица была затянута тонким слоем льда. На другой стороне реки ветер обрызгал груды прибрежных камней мельчайшими капельками водяной пыли, и камни, обледенев за ночь, сверкали, словно огромные бриллианты. Насколько хватало глаз — Рона текла вдоль ослепительно сверкавшей каменной гряды. Мы ходили по отмели, совершенно окоченев, и все-таки пристально всматривались в горизонт, готовые при появлении черных точек тут же нырнуть в чащу.

Однако пора настоящей охоты прошла; волшебство ночи рассеялось. Оставалось одно — отправляться в мелколесье и пострелять там дроздов. Прежде чем уйти, я в последний раз со вздохом устремлял взгляд на небо и безнадежно шарил глазами в необъятном пространстве над рекой. Молча бредя назад, мы, бывало, с волнением обнаруживали у себя под ногами, рядом со следами крысы или выдры, старые следы, которые не могли нас обмануть: то были отпечатки трех перепончатых лапок. Казалось, они сулили нам вознаграждение за наше упорство и придавали видимость здравомыслия нашей безумной страсти. А однажды рядом с этими отпечатками мы даже обнаружили торчавшее в песке перо, — то было перо утки.

Пять лет мы совершали эти ритуальные выезды. Поначалу на мне были коротенькие штанишки и отец доверял мне только носить ягдташ. А под конец я получил уже собственное ружье и стал надевать длинные брюки, чтобы убедительнее выглядело разрешение на охоту, которое удалось для меня раздобыть. Пять зим подряд, после целого дня и целой ночи радостных надежд, восторгов и отчаяния, позабыв о насморке и бронхите, — я задыхался, еле сдерживая приступы кашля, — мы ждали в оцепенении прилета уток, ждали часа по два, дрожа от стужи у песчаной отмели, на оледеневшей земле… Два часа? Да что я говорю!.. Когда светила луна, мы приходили на берег гораздо раньше и часть ночи проводили в нашем укрытии: ведь на берегах Роны встречаются и утки-полуночницы.

Пять лет, повторяю я, и ни разу, верите ли, ни единого разу мы не видели ни одной утки. Ни разу я не слышал «шуршанья механических крыльев»… Нет, пожалуй, не совсем так: однажды, когда мы возвращались домой, высоко-высоко в небе, над стаями дроздов, скворцов и зябликов мы увидели словно вычерченный пунктиром волшебный треугольник. Несмотря на большое расстояние, отчетливо были видны напряженно вытянутые шеи перелетных птиц, а сухой воздух как-то странно вибрировал.

С той поры у меня и жизни было немало занятных приключений. Много других, еще более интересных, я сам выдумал. Но никогда не ощущал я такого лихорадочного трепета, никогда мое сердце не билось так неистово, как в ледяной яме, на берегу Роны, в час охоты на уток.

Исступленный правдоискатель, собственное существование желавший превратить в практический пример проповедуемой им философии, яркого дарования литератор, чьи произведения поражают своей мучительной искренностью, лауреат Нобелевской премии по литературе 1957 года, Альбер Камю уже при жизни пользовался международной славой. С ним соглашались, его восторженно принимали как нового вероучителя, с ним спорили, его отвергали.

За двадцать с небольшим лет творческой деятельности идейно-нравственные взгляды. Камю претерпели значительную эволюцию. Но как бы ни менялись эти взгляды, в их основе всегда лежало стремление утвердить и обосновать такую позицию человека в мире, которая отвечала бы его истинному жизненному призванию и предназначению.

С точки зрения раннего Камю, автора очерковых сборников «Изнанка и лицо» (1937) и «Бракосочетания» (1938), подлинное счастье человек может обрести только приобщившись к «необузданному своеволию природы», безоглядно растворившись в извечной естественности природных стихий. Но уже в первой своей повести «Посторонний» (1942) Альбер Камю показал, что обряд «бракосочетания» со стихиями на поверку оказывается актом невозвратимого отказа от жизни духа в пользу жизни плоти, когда человеческое существо превращается в простое природное тело среди других таких же тел — деревьев, птиц, животных, — всецело подчиненных своим физическим ощущениям, но не способных ни к участию, ни к любви, ни к состраданию. Не случайно с середины 40-х годов центральной для Камю становится мысль о решительном противостоянии человеческого сознания, жаждущего ясности и смысла, косным и слепым силам природной и социальной стихий — мысль, развитая им в философском эссе «Миф о Сизифе» (1943).

Участие в Сопротивлении, сотрудничество в подпольной газете «Комба» укрепило убеждение Альбера Камю в том, что человеку необходимо найти нравственные критерии своего поведения в жизни. В 40-е годы его все больше и больше занимают проблемы. гражданского, социально-политического бытия; он хочет понять, как должна поступать личность в мире, затопленном волнами безудержного насилия, в мире, где существует фашизм, расизм, где бациллы зла люди вдыхают вместе с воздухом.

Нравственное величие человека Альбер Камю видит теперь в его способности к «бунту», способности бросить вызов обстоятельствам собственной жизни, пожертвовать своим существованием ради других и ради справедливости. «Я бунтую, следовательно, мы существуем», — эта формула Камю ясно отражает его позицию в период написания романа «Чума» (1947).